Из книги Алена Деко «Великие загадки XX века» (Alain Decaux. “Nouveaux Dossiers Secrets”. Paris, 1967).
_________________________________

КАТЫНЬ: СТАЛИН ИЛИ ГИТЛЕР?

Громадный грузовой немецкий самолет летел в направлении Белостока. Пассажиры, все гражданские, дремали. За иллюминаторами была ночь. Ночь с 30 апреля на 1 мая 1943 года.

Странный это был груз. Врачи, тринадцать врачей. И еще одна его особенность: все они были разных национальностей. Профессор офтальмологии университета в Ганде, бельгиец доктор Шпелер; болгарин доктор Марков, преподаватель кафедры криминалистики и судебной медицины Софийского университета; датчанин доктор Трамсен, ассистент Института судебной медицины в Копенгагене; финн доктор Саксен, профессор-патологоанатом Хельсинкского университета; голландец доктор Бурле, профессор анатомии Кронингенского университета; венгр доктор Орсос, профессор кафедры судебной медицины и криминалистики Будапештского университета; итальянец доктор Пальмиери, профессор кафедры судебной медицины и криминалистики Неапольского университета; румын доктор Биркле, судебно-медицинский эксперт румынского министерства юстиции; швейцарец доктор Навиль, профессор кафедры судебной медицины Женевского университета; француз доктор Костедо, военный врач; два чеха, — доктор Гаек, профессор кафедры судебной медицины Пражского университета, и доктор Зюбик, профессор-патологоанатом Братиславского университета; югослав Милошевич, профессор кафедры судебной медицины и криминалистики Загребского университета...

Спали ли они на самом деле? Если кто-то и заснул, не выдержав изнурительного физического напряжения последних трех дней, то и во сне его преследовали картины недавно увиденного: тысячи трупов в огромных ямах. Трупы поляков, офицеров. Почти все — с небольшим круглым отверстием в затылочной части. Трупы расстрелянных. Никто из этих врачей никогда не видел ничего подобного. Вряд ли, даже в ночном кошмаре, они могли себе представить, что однажды им придется составлять акт судебно-медицинской экспертизы для стольких трупов одновременно. «Мне пятьдесят шесть лет, — писал доктор Гаек, —. и я многое повидал за годы своей практики. Но эта аутопсия — самая тяжелая в моей жизни».

Эти врачи возвращались из Катыни.

Официально все началось 13 апреля 1943 года, когда обычная трансляция передач немецкого радио была прервана сообщением, которое потрясло весь мир:

«Нами получено срочное сообщение из Смоленска (в апреле 1943 года немцы еще занимали Смоленск. — Прим. авт.). Жители области указали немецким властям место, где большевики проводили акции массового уничтожения и где ГПУ ликвидировало 10 000 польских офицеров. Представители немецких властей отправились в указанное место, именуемое Козья Гора, — это метеорологическая станция в 10 километрах восточное Смоленска. Была обнаружена могила шириной 28 метров, в ней находились 3000 трупов польских офицеров, уложенных друг на друга в двенадцать слоев. На офицерах было обычное обмундирование, некоторые связаны, у каждого — пулевое отверстие в затылочной части.

Идентификация трупов не составила труда, поскольку благодаря свойствам почвы произошла мумификация тел, а также потому, что русские оставили на трупах все личные документы. На сегодняшний день установлено, что там находится тело генерала Сморавинского из Люблина. Ранее эти офицеры находились в лагере в Козельске под Орлом; в феврале и марте 1940 года их перевезли по железной дороге в Смоленск. Оттуда на грузовиках большевики отправили их в район Козьей Горы, к месту расстрела. Продолжается поиск других захоронений. Под слоями трупов обнаруживаются все новые и новые. Возможно, что общее количество уничтоженных пленных польских офицеров — 10 000 человек.

На месте преступления присутствовали норвежские журналисты. Ознакомившись с доказательствами и свидетельствами, они уже отправили информацию в свои газеты в Осло».

В течение дня немецкое радио сообщало дальнейшие подробности. Все указывало на то, что, действительно, в 1940 году в Катыни Советы расстреляли 10 000 польских военнопленных офицеров.

Катынь — русская деревня недалеко от Смоленска. Это также и название леса (во Франции тоже есть деревушка Компьен, а есть Компьенский лес). В этом лесу произошла страшная трагедия, но когда, при каких обстоятельствах, по чьей вине? Вот в чем вопрос.

Холмы покрыты соснами, ниже по склонам появляются березы и ольха... Если спускаться с холма по тропинкам, то обязательно выйдешь к Днепру и дому отдыха НКВД.

Нет ничего скучнее типичного русского пейзажа — равнины, болота, а потом опять — болота и равнины. Но все совсем не так в окрестностях Смоленска. «Прелестные холмы, вокруг лес, совсем не напоминающий чащу, сады...» Так описывает Робер Бразильяк эту местность. И дальше: «Лес небольшой, наверное, километров пять, деревья и кустарник. Наступает весна, и легкое кружево свежей зелени ближе скорее к Жан-Жаку, чем к Толстому. Все произошло именно там».

Столько воды утекло с тех пор, что мы стали забывать причины начала Второй мировой войны. Она ведь началась из-за Польши. Англия и Франция объявили войну Германии, поскольку Гитлер покушался на польские территории. Но после начала военных действий всем уже стало не до Польши.

Гитлер быстро «разобрался» с Польшей. Сталинская Россия приняла участие в четвертом переделе польских территорий: запад отошел к нацистской Германии, восток — к коммунистической России. Сложно представить более страшный для Польши вариант.

Несчастные поляки были вынуждены биться на два фронта и гибли тысячами. Пленных отправляли в немецкие лагеря, в советские лагеря. В июне 1941 года Гитлер объявил войну России, печальный опыт Наполеона его не предостерег. Быстрое продвижение в глубь советских территорий обещало России судьбу Польши 1939 года и Франции 1940-го. Гитлеровские войска дошли почти до Москвы, и там... их парализовала суровая русская зима.

Польша теперь принадлежала, немцам целиком. То, что происходило там в это время, относится к самым чудовищным страницам истории последней войны. Наверное, ни одна оккупированная страна не страдала от оккупантов так, как Польша. Но поляки умудрялись еще и сопротивляться. Сталин, жизнерадостно топтавший ногами Польшу чуть больше года назад, разработал новую стратегию.

Он подумал и решил, что, возможно, независимая Польша принесет ему некую пользу. Польское правительство в этот момент находилось в Лондоне. Туда и была послана серия сладких обещаний и авансов от Сталина.

Для Черчилля главным всегда являлся конечный результат. Если намерения Сталина столь благородны и честны, то поляки должны забыть ужасный инцидент 1939 года и попытаться восстановить дипломатические отношения, — считал он.

30 июля 1941 года в Лондоне было подписано польско-советское соглашение, по которому, в случае победы союзников, Россия обязалась вернуть Польше занятые в 1939 году территории. Генерал Сикорский, глава польского правительства в изгнании, и М. Майский, посол СССР в Великобритании, договорились о создании в России польской армии.

Она должна была быть сформирована из пленных, военных и гражданских, депортированных в Россию из Польши после сентября 1939 года. Сформировать эту армию и принять над ней командование должен был генерал Андерс. Своего рода дьявольская ирония заключается в том, что в этот момент он находился на Лубянке.

После того как Андерсу с большим трудом удалось покинуть эти страшные стены, возник резонный вопрос — где? Где именно на необъятных российских просторах следует искать польских заключенных, чтобы воссоздать армию? Началось расследование, и оно продолжалось долго, очень долго. Майор Кжепский посвятил себя этому целиком. Я встречался с Юзефом Кжепским в Париже в 1967-м, это талантливый художник и замечательный человек. В 1912— 1917 годах он учился в Санкт-Петербурге, а по возвращении в Польшу решил заняться живописью. Все новейшие тенденции в живописи тогда были связаны с Парижем, и в 1924 году он отправился туда. «В один прекрасный день, — рассказывал Даниель Алеви, —дождь из молодых поляков пролился над Парижем. Денег у них было ровно столько, чтобы недель шесть вести беззаботную жизнь, посещая музеи, выставки и бесчисленные кафе Монпарнаса, воспетые Пикассо и Модильяни, Боннаром и Матиссом. Это был Кжепский с друзьями. Шесть недель растянулись на шесть лет». «Все лучшее в новой польской живописи — Кжепский, Кубис, Валишевский — все оттуда». О своем расследовании в России Юзеф Кжепский написал книгу, к сожалению, сейчас совершенно недоступную: «Земля нелюдей». Он многое мне рассказывал. Конечно, можно сомневаться в выводах, к которым он пришел в этой книге, но не в последовательной серии мучительных поисков, которые они вели по всему Советскому Союзу. Эти рассказы дополняют свидетельства тех, кому удалось пережить тюрьмы и лагеря. Сразу после войны Кжепский и его друзья опубликовали свои материалы, и их обвинили в антисоветской пропаганде. Это было сложное время, французские коммунисты утверждали, например, что Кравченко, декларировавший «Я выбрал свободу», — лжец, потому что он описал мир советских концлагерей. Таких лагерей просто не может быть, это противоречит самой идее марксизма. Теперь мы, увы, знаем, что может. Из рассказов генерала Горбатова и многих, многих других мы знаем, что эти лагеря существовали и там погибло бесчисленное множество представителей «оппозиции».

Когда советские войска оккупировали Польшу в 1939 году, около 180 000 поляков, в том числе 12 000 офицеров, были отправлены в Россию. Весь командный состав польской армии без суда и следствия оказался на Лубянке. Остальных расформировали по трем лагерям: лагерь Козельска № 1—4500 офицеров, лагерь в Старобельске № 1—3920 офицеров и лагерь в Осташкове — 6500 офицеров, солдат и охраны. Остальные солдаты разделили судьбу русских политических заключенных. Их рассылали в лагеря по всей стране, использовали на самых тяжелых работах, и они тысячами гибли в невыносимых для них климатических условиях, без медицинской помощи, часто просто от голода. И вот они должны были вернуться в строй по призыву генерала Андерса. Заключенные прибывали отовсюду— из республики Коми, Архангельска, Воркуты, Сибири, Караганды. Армия Андерса собиралась в городке Тотске, это между Самарой и Оренбургом, в бывшем летнем лагере. Туда ежедневно прибывали новые и новые заключенные, по 50, 200, 500 человек. Однажды привезли 1500. Все в одинаковом состоянии: «В лохмотьях, на ногах — подобие обуви из тряпок, изнуренные трудовыми лагерями, голодом, многодневным переездом».

Всем этим людям объявили приказ генерала Андерса. Генерал поехал с инспекцией в польский лагерь Грязовец. Опираясь на трость и хромая, шел он вдоль рядов своей новой армии. В 1939 году его легко ранило, но тюрьмы Львова, Киева и Москвы не способствуют выздоровлению. Генерал напряженно вглядывался в лица «своих» солдат. И вот он остановился и заговорил, он произнес очень понятные слова о том, что солдаты должны вернуться на действительную военную службу.

А закончил так: «Мы должны забыть прошлое... и изо всех сил биться против общего врага, — Гитлера, — вместе с нашими союзниками. Красной Армией».

Забыть прошлое — золотые слова. Всем полякам этого бы хотелось, прошлое, — да, лучше его забыть, но не друзей. Была начата перепись, во время которой каждого подробно расспрашивали.

«Я был поражен однообразием их историй», — говорил Кжепский.

Везде одно и то же. Отношение советских властей к ним не менялось ни в Сосве, ни в Коле; в Онеглаге было то же, что в республике Коми; происходившее в Ярмолинске и Броде подтверждало правдивость рассказов про Вилюйск.

Климат Крайнего Севера стал причиной гибели очень многих.

«Один лейтенант, вернувшийся из Ухты, Рассказывал, что он слышал от местного начальника НКВД, что в феврале 1941 года шестьсот пятьдесят польских заключенных замерзли в поезде вместе с пятьюдесятью советскими охранниками». Это были военнопленные, среди них довольно много офицеров. Их поезд занесло снегом на линии Котла — Воркута, и его смогли откопать только через несколько дней. К этому моменту все пассажиры уже погибли от холода.

Новые «возвращенцы» называли имена пропавших: список рос и уточнялся. Удивляло комиссию по переписи, которую возглавил Юзеф Кжепский, более всего то, что ни одного из офицеров, попавших в Старобельск, Осташков и Козельск, в этом списке не было.

«В то время мы были уверены, что кто-то из них вот-вот появится. Вопреки нашим ожиданиям этого не происходило, и, самое странное — из всех людей, сотнями стекавшихся к нам из самых разных мест, никто не мог сообщить ничего об их судьбе. Нам это казалось непостижимым».

Судьба офицеров стала навязчивой идеей Юзефа Кжепского. Тем более, что он сам вначале был в Старобельске, и многие его друзья там и остались. А его и еще шестьдесят офицеров в начале 1940 года внезапно перевели в Грязовец. Там он пробыл вплоть до создания армии Андерса. В этом лагере Кжепский встретил около четырехсот польских офицеров, которые, как и он, были переведены в Грязовец из Старобельска, Козельска и Осташкова. Но что лежало в основе этого «выбора»? Счастливцы этого никогда не узнали. В случае Кжепского можно предположить, что его перевод был связан с тем, что многие выдающиеся представители западной общественности восхищались его работами. Художники Серт и Жак-Эмиль Бланш, королева Бельгии, его ценили в Ватикане. Возможно, именно это и спасло ему жизнь.

Но никто из переведенных никогда больше не видел тех, кого оставили в Старобельске, Козельске и Осташкове.

Шли дни, и беспокойство нарастало. Новые данные, поступавшие в комиссию по переписи, ничего хорошего не обещали.

«Шла запланированная ликвидация польских офицеров», — итак, слова были произнесены, злодеяние названо. Комиссия получила свидетельства от двух женщин (независимо одно от другого): они уверяли/что в 1940 году в Белом море были затоплены две огромные баржи о 7000 польскими офицерами и лейтенантами на борту. Это было невообразимо по своей чудовищности. Очень долго в Тотске в это отказывались верить. Тем более что появилась обнадеживающая новость: в районе Земли Франца-Иосифа, а также на Колыме, обнаружились польские заключенные, работавшие на золотодобыче и строительстве аэродромов. Лейтенант С. и капитан 3. приводили точные подробности.

По их рассказам, Колыма — это некая странная страна, население которой составляют только заключенные и их охрана. Они рассказывали о сети лагерей и рудников, вдоль по всему течению реки Колымы, которая впадает в Ледовитый океан между Леной и Беринговым проливом.

Страна, богатая «углем, золотом, свинцом и медью». Климат — на редкость суровый: они испытали сами, что значит минус 30 градусов в сентябре. По словам капитана 3., в апреле и мае 1940 года в бухту Находка, где находилась так называемая пересылка, отправили несколько тысяч поляков, среди которых были и офицеры. А уже оттуда их переправили на Колыму.

Слова 3. приобретают больший вес в сочетании со свидетельством другого военного. Он говорит, что «суровую зиму 1940—1941 годов пережили только 70 из каждой сотни заключенных в трудовом лагере». И уверял, что «начиная с апреля 1940 года из бухты Находка было отправлено от 6000 до 10 000 поляков». Это именно тот момент, начиная с которого от польских офицеров из трех лагерей перестали поступать какие бы то ни было известия. «Эта дата, — отмечает Юзеф Кжепский, — является датой ликвидации лагерей Старобельска, Козельска и Осташкова».

Некоторое время Кжепский был уверен, что пропавшие офицеры находятся на Колыме. Он потратил много сил, чтобы любой ценой вытащить их из этого страшного места. Он составил подробный отчет о судьбе польских офицеров, до сих пор находящихся в заключении. И сам отнес его к начальнику штаба польской армии, полковнику Окулицкому. Полковник тоже побывал в советских тюрьмах, где ему выбили все зубы. Он выслушал Кжепского очень внимательно, взял отчет и пообещал, что будут предприняты немедленные действия «на самом высоком уровне». Здесь нужно привести слова генерала Андерса: «С момента моего освобождения из тюрьмы я все время пытался найти своих солдат из Старобельска, Козельска и Осташкова. И все это время получал уклончивые ответы советских властей. Во время своего визита в Москву главнокомандующий, генерал Сикорский, обратился с этим лично к Сталину, который ответил, что польских заключенных должны были освободить. Со своей стороны, во время моего пребывания в СССР, я всеми возможными способами пытался выяснить их судьбу. Я отправил людей на поиски во все возможные направления. В приватных беседах некоторые функционеры говорили мне, что «в этом отношении допущен ужасный просчет» (телеграмма польскому правительству в Лондон, 13 апреля 1943 года).

Очень сжатый и тем не менее очень насыщенный информацией отчет.

Его дополнил бывший посол США в Москве, адмирал Уильям Стенли. В ноябре 1941 года адмирал находился в Москве по делу Бивербрука-Гарримана, и в это же время польский посол в Москве, доктор Станислав Кот, добился, наконец, встречи с маршалом Сталиным. «Когда посол спросил, почему польские офицеры, в соответствии с соглашением с польским правительством, принятом в Лондоне, до сих пор находятся в заключении, Сталин удивленно переспросил: «А разве их не освободили?» В присутствии доктора Кота он позвонил по телефону в НКВД. «Так что там все-таки с заключенными Старобельска, Козельска и Осташкова?» — раздраженно спросил он. Послушав секунду ответ, он сказал: «Амнистия касается всех поляков. Они должны быть немедленно освобождены». Через месяц глава польского правительства в изгнании, генерал Сикорский, и генерал Андерс пришли к Сталину на прием. «В этот раз (это опять со слов Стенли) диктатор уже не удивился и не возмутился». Он ответил достаточно неожиданно: «А может быть, эти офицеры вернулись в оккупированную немцами Польшу? Или бежали из сибирских лагерей в Маньчжурию...» Генерал Андерс вежливо, но убедительно объяснил Сталину, что этот вариант невозможен.

Генерал Андерс хорошо знал, что НКВД не расстается со своими подопечными так легко. Чтобы продемонстрировать готовность к сотрудничеству, Сталин позвонил по телефону в главный штаб НКВД. Он приказал немедленно освободить всех поляков, находившихся «в этих трех лагерях». Шли дни. Ни один из офицеров из «этих трех лагерей» не появился. Здесь необходимо вернуться к генералу Андерсу и конфиденциальному признанию, которое ему сделали некоторые советские чиновники: «В частных беседах мне говорили, что «в этом отношении допущен ужасный просчет».

В секретных документах, изданных в Брюсселе в 1945 году, — есть интересное место, связанное с полковником Берлингом, впоследствии генералом. Он командовал польской дивизией в Красной Армии и, начиная с октября 1940 года, предлагал Меркулову и Берии сформировать польскую просоветскую армию из пленных польских офицеров.

«У нас есть отличные кадры для нее, — говорил Берлинг, — в лагерях Старобельска и Козельска».

«О нет, не из тех, — перебил его Меркулов. И добавил: — По отношению к ним мы совершили большую ошибку».

Нужно подчеркнуть, что во время собственных расследований Кжепский получил точно такой же ответ. Он беседовал с неким «Миеркулофым» и цитирует его: «Нет, нет, по отношению к ним была совершена большая ошибка».

«Эту же фразу, — продолжает Кжепский, — слово в слово, мне сказали еще три человека, присутствовавшие на встрече».

Но что же это все-таки за «ужасный просчет» у Андерса и «большая ошибка», о которой намекнули Берлингу?

Андерс никогда больше ничего не слышал о судьбе польских офицеров. Конечно же, в тот момент в России все было в полном беспорядке. К вторжению немецких войск советский госаппарат «готовился», но эта подготовка больше напоминала бегство. Архивы жгли или отправляли в неизвестном направлении. Все были в панике.

После XX съезда КПСС можно с уверенностью сказать, что даже Сталин, несмотря на образ человека, не подверженного слабостям простых смертных, в тот момент, абсолютно точно, сомневался в победе.

Миллионы людей устремились на Восток. Эвакуировались целые города. Возможно, в этом хаосе след польских офицеров просто затерялся? Такой вариант нельзя исключать.

Русские настаивали на этом варианте. Но поляки не могли забыть долгих допросов и бесконечных анкет, которые необходимо было заполнять, досье, заведенных на каждого из них в НКВД, — все это не согласовывалось с «просто затерялся». Официально была принята версия Сталина: польские офицеры бежали через Маньчжурию. Последние иллюзии поляков таяли, как первый снег.

Однажды Андерс встретил Кжепского. Кжепский опять говорил о пропавших поляках, о своих сомнениях и надеждах. И внезапно замолчал. Они долго молчали, и вдруг Андерс сказал: «Знаешь, — он с трудом подбирал слова, — я думаю о них как о друзьях и товарищах, которых я потерял в бою». Больше он не сказал ни слова, достал папиросу, закурил и стал смотреть в окно.

Когда Сталин уверял, что след польских офицеров потерян, он, безусловно, лгал. Хотя бы потому, что однажды польские офицеры все-таки нашлись. Потому, что в один прекрасный день советское правительство смогло в деталях объяснить происходившее. И Советское Информбюро, наконец, сообщило сведения, о которых поляки просили в течение двух долгих лет.

К несчастью, это произошло уже после 13 апреля 1943 года, дня, когда немецкие власти сообщили о трупах, обнаруженных в Катыни. Советское Информбюро сообщило, что исчезнувшие Польские офицеры были действительно переведены в три лагеря «под Смоленском».

И подробности потекли рекой... В марте 1940 года пленные поляки были перевезены из лагерей в Козельске, Старобельске и Осташкове под Смоленском, в лагеря 1 О.Н., 2 О Н, 3 О.Н. Там они оставались до начала июля года, а в это время немцы подошли вплотную к Смоленску. Начальник лагеря 1 О.Н. Ветошников заявил: «Я ждал приказа эвакуировать лагеря. Связи с Смоленском не было. Чтобы прояснить ситуацию, я и еще несколько человек из администрации лагеря отправились в Смоленск. Я обратился к начальнику Смоленского управления железнодорожного транспорта восточного направления Иванову с просьбой выделить мне вагоны для эвакуации военнопленных польских офицеров. Иванов сказал, что это невозможно. Я попытался связаться с Москвой, чтобы получить разрешение на эвакуацию своими силами. Тем временем немцы отрезали Смоленск от лагерей. И я не знаю, что произошло дальше с польскими офицерами и охраной, которая осталась в лагере».

Конечно, Совинформбюро знало больше, чем Ветошников, о дальнейшем развитии событий. В апреле 1943 года оно сообщило, что «два года назад немцы заняли лагеря с военнопленными под Смоленском и расстреляли всех, кто там находился». Какая поразительная перемена! Но остановимся ненадолго на рассказе Ветошникова.

Безусловно, Ветошников мог и должен был связаться с советскими властями и представить рапорт о том, при каких обстоятельствах «его» заключенные попали к немцам. С трудом верится, что, если такой рапорт существовал, о нем не знал Сталин. Ведь так просто сказать правду, зачем говорить генералу Андерсу, генералу Сикорскому, Коту, что «мы не знаем ничего о судьбе польских офицеров». Ведь генерал Андерс подчеркивал: было очень странно, что «Сталин, Молотов, Вышинский, генерал Панфилов, генерал НКВД Рахманн, Наседкин и другие представители власти почти два года искали польских офицеров по всей стране, не подозревая, что они находятся недалеко от Смоленска. И советские власти, которые так долго не могли указать местонахождение 12 000 военнопленных, в день объявления о преступлении в Катыни уже сообщают не только о существовании лагерей под Смоленском, но даже могут подробно рассказать о судьбе тех, кто содержался в этих лагерях». И это далеко не единственная неувязка, с которой мы сталкиваемся.

После первого сообщения немецкого радио, 13 апреля 1943 года, немцы опубликовали материалы о захоронении в Катыни. В недавно вышедшей книге Генри Монфора, состоящей целиком из подлинных документальных свидетельств, статьи приводятся в том виде, в каком мы могли бы их читать в немецких газетах за 14, 15 и 16 апреля 1943 года.

Лето 1942 года. Поляки, угнанные немцами и работавшие в районе Катыни, слушали рассказы местного населения о том, что «русские два года назад расстреляли здесь многих поляков». «Жертвы закопали в Катынском лесу справа от лесной дороги, связывающей дом отдыха НКВД с трассой Катынь — Смоленск». Естественно, поляки слушают эти разговоры очень внимательно. Самые смелые из них пытались раскопать в указанном месте один из холмов «явно искусственного происхождения».

Там они нашли «расстрелянных польских офицеров в обмундировании». Пораженные увиденным, поляки снова засыпали могилу землей. Через несколько месяцев немцы увезли их дальше.

Вначале апреля 1943 года местные жители говорили с немецкими солдатами о «деле». «Дело» — истребление русскими поляков и раскопки, тайно проведенные польскими пленными в прошлом году. Немецкие солдаты обратились к начальству. Начальство начало расследование и допросы русских «свидетелей», те отказываются отвечать. Их «молчание» побудило власти начать систематические поиски.

И тогда было обнаружено захоронение — могилы в лесных холмах. "

Самая большая — в самой высокой точке. Найденные там трупы польских офицеров все сохранились. Тела мумифицировались, обмундирование осталось в очень хорошем состоянии, и даже можно было прочитать документы, найденные в карманах жертв. Сколько же их было — точно на этот вопрос никто не может ответить. Но много. Очень много.

Эксгумировали также тела мирных жителей. Известно, что Катынский лес в окрестностях дома отдыха НКВД служил местом экзекуций. Сотрудник ГПУ не должен был терять форму и, вероятно, поддерживал ее даже в отпуске.

В Берлин потекли отчеты. Они скапливались в штаб-квартире у Геббельса, министра пропаганды. И тут в голову ему пришла дьявольски гениальная идея — это же можно использовать. Новость необходимо опубликовать, «чудовищное преступление Советов» настроит против них весь мир: Ему уже грезилась картина того, как англичане и американцы обнимаются с немцами, одним ударом будет покончено с сотрудничеством русских и поляков. В момент, когда русские перешли в наступление, это может быть очень важным стратегическим ходом.

Конечно, лицемерие Геббельса не знает границ. Несколько тысяч трупов польских офицеров вызвали его добродетельное негодование, притом, что нацистская Германия ежедневно сжигала в крематориях миллионы невинных жертв. Но его это не трогало, поскольку мировая общественность тогда об этом не знала. Новый Макиавелли считал, что преступление не совершено, если о нем не знают. Так пусть все узнают о Катыни.

Этим-то и объясняется сообщение от 13 апреля. Это было началом информационной войны.

Реакция Советов последовала через несколько дней. 15 апреля в 7 часов 15 минут утра по московскому радио прозвучало:

«Уже два или три дня ведомство Геббельса распространяет подлую клевету о том, что массовое уничтожение польских офицеров в районе Смоленска весной 1940 года — дело рук Советской власти. Выдвигая это чудовищное обвинение, немецко-фашистские подонки грязно лгут и не остановятся ни перед чем в своем стремлении замаскировать истинного виновника преступления, так как стало известно, что это их рук дело.

Немецко-фашистские отчеты по этому поводу не оставляют сомнений в трагической судьбе, постигшей польских военнопленных, отправленных в 1941 году на восстановительные работы в район восточнее Смоленска».

Из дальнейшего можно было узнать, что найденные трупы на самом деле принадлежат к «историческим кладбищам села Гнездово», где до войны уже были известны подобные «археологические находки».

Доказывает ли это растерянность Москвы, — еще не все инструменты были настроены — или свидетельствует о добросовестности сильных людей, глубоко и искренне удивленных?

На самом деле, расчет Геббельса оправдался. Температура в польских кругах Лондона была близка к точке закипания. Я приведу часть телеграммы генерала Андерса, отправленной польскому правительству в день немецкого сообщения. После формирования польской армии в России он провел ее через Персию в Египет; там они присоединились к англичанам, сражающимся против Роммеля. В апреле 1943 года Андерс воевал в Италии. Помня об «ужасном просчете», о котором ему говорили советские функционеры, он связался с Лондоном: «Мы располагали информацией, что некоторых из наших офицеров утопили в океане. Вполне возможно, что тех, кого увезли в Козельск, убили под Смоленском. В моих списках есть совпадения с именами, которые зачитывались по немецкому радио (имена первых жертв, известные благодаря тому, что сохранились документы. — Прим. авт.).

Фактом является то, что в нашей армии нет ни одного из 8300 офицеров Козельска и Старобельска, как нет ни одного лейтенанта из Осташкова и ни одного гражданского или военного полицейского. Несмотря на предпринятые усилия, мы ничего не знаем о них. Мы давно подозреваем, что их уже нет в живых, а их гибель была запланирована. Тем не менее немецкое сообщение произвело на нас неизгладимое впечатление, и мы испытываем глубокое возмущение. Я считаю необходимым для правительства вмешаться в это дело и потребовать от Советов официальных объяснений. Тем более, что наши солдаты убеждены, что тех из наших, кто остался в России, постигнет та же участь».

Заметим, что генерал Андерс, получив, наконец, желаемые объяснения, был пристрастен. Из двух вариантов — «преступление Сталина» и «преступление Гитлера» он выбрал первый. В общем, это логично — те испытания, которые выпали на долю поляков в советских лагерях, поражают воображение. Мог ли Андерс забыть об этом? Но все же вряд ли преступления Советов превосходят нацистские преступления в Польше. Андерс хотел видеть в Катыни «преступление Сталина», потому что он сам видел, на что способны Советы. Но все же он не должен был забывать, на что способна гитлеровская армия, он ведь уже и с этим сталкивался.

Генерал Андерс — великий солдат. Его кампания в Италии восхищает. Но он в который раз подтвердил старую истину о том, что хороший солдат может быть плохим политиком, требуя вмешательства польского правительства. Его услышали, и, пожалуй, слишком хорошо, 16 апреля немецкий Красный Крест, действуя, разумеется, по высочайшему указанию, отправил телеграмму в международный Комитет Красного Креста в Женеву: «В связи с новостями по поводу трупов польских офицеров, обнаруженных в Катынском лесу возле Смоленска. С целью придать этому делу международную известность мы считаем крайне желательным участие международного Комитета, в особенности по причинам многочисленных исчезновений людей на территории СССР, о которых стало известно из отчетов немецкого и польского Красного Креста. Мы располагаем информацией, что представителям комитета будет оказано всяческое содействие для принятия участия в расследовании».

Печальное совпадение: накануне польское правительство в Лондоне тоже отправило в международный Комитет Красного Креста просьбу принять участие в расследовании по Катыни. Они не хотели, чтобы об этом кто-либо знал. Но после телеграммы от 16 апреля обходить молчанием эту тему стало невозможным. 17 апреля польские информационные агентства опубликовали официальное заявление: «Мы глубоко скорбим в связи с недавним открытием, сделанным немецкими властями. Польские офицеры, исчезнувшие на территории СССР, стали жертвой чудовищного преступления, и их трупы обнаружены в общей могиле возле Смоленска. 15 апреля представителю польского правительства в Женеве были даны последние инструкции. Он должен обратиться в международный Комитет с просьбой отправить комиссию на место преступления с целью полного расследования фактов. Мы заинтересованы в том, чтобы результаты расследования, проведенного этой гуманитарной организацией, с целью прояснить все обстоятельства и установить виновных, немедленно стали достоянием мировой общественности».

Это сообщение — триумф Геббельса. Он хотел поссорить союзников, разделить Россию и Польшу. Его план увенчался успехом.

Для поляков сделать подобное заявление было в общем-то не очень разумным шагом. Понятно, что судьба польских офицеров потрясла их. Еще более понятно, что польское правительство в Лондоне могло бы и подождать конца военных действий, прежде чем опять пытаться решить эту загадку, которая, в конце концов, уже в прошлом. В результате международный Комитет Красного Креста, придерживавшийся строжайшего нейтралитета, отказался начать расследование по делу, за которое не ходатайствовали все воюющие стороны. А советское правительство, апеллируя к факту, что «польское правительство поет с чужого голоса и спелось с немецкой стороной, таким образом разрушило альянс с Россией и приняло сторону Германии», самым хладнокровным образом разорвало дипломатические отношения с Польшей.

Таким образом, польское правительство опять оказалось зависящим от коммунистов. Вряд ли кто-то в правительстве Великобритании был этому рад.

По заявлению немецких властей, первая эксгумация в Катыни состоялась 12 апреля 1943 года. После этой даты они проводились каждый день. Но внезапно поступило указание ускорить процесс.

Берлинские власти рассчитывали, что «преступление Советов» станет достоянием мировой общественности. Как было объявлено ранее, трупы «полностью мумифицировались», однако очевидно, что длительный контакт с атмосферой может ускорить процессы разложения. К тому же эта мумификация могла реализоваться только в верхнем слое трупов; а в некоторых могилах их было «до двенадцати слоев».

Поскольку Красный Крест отказался принять участие в расследовании, необходимо было придумать что-то другое. Глава немецкой службы здоровья доктор Конти предложил создать международную комиссию из высококвалифицированных специалистов европейских институтов судебной медицины и криминалистики. Отдел пропаганды Геббельса с энтузиазмом принял эту идею. Были разосланы приглашения всем нейтральным и оккупированным европейским странам. Даже польскому правительству в Лондон. Но в этот раз польское правительство проявило политическую дальновидность: оно отказалось принять участие в этой акции. В итоге оказалось, что приглашения приняли страны, чьи территории были оккупированы немцами и немецкими союзниками. За исключением доктора Нави-ля из Женевы.

28 апреля тринадцать врачей собрались, в Берлине. Некоторые прибыли 27-го, другие — в ночь с 27 на 28 апреля.

По некоторым причинам, среди них не было француза, доктора Костедо. С самого начала он отказывался принять приглашение Комитета, не желая служить делу немецкой пропаганды. Только формальный приказ, последовавший от Пьера Лаваля, в то время президента кабинета, вынудил его поехать в Берлин и далее в Смоленск. Но там... О, этот застарелый аппендицит. Никогда не знаешь, откуда придет помощь. Коллеги принесли свои соболезнования доктору Костедо и уехали без него. Вот так провидение, посредством приступа аппендицита, избавило Францию от участия в этом деле.

Португальские и турецкие эксперты принесли свои извинения.

Представитель Испании прибыл в Берлин 28 апреля. Так как все остальные уже улетели в Смоленск, он тут же вернулся в Испанию.

В Катыни комиссия потребовала, чтобы никто из немецких врачей не вмешивался в ее работу: расследование преследует исключительно научные цели, и политика не должна быть в этом замешана. Расследование имело на самом деле три цели:

1. Идентификация трупов.

2. Установление причин смерти.

3. Установление даты смерти.

Были ли решены эти задачи?

Комиссия заверила, что все время пребывания в Катыни, — с 28 по 30 апреля, — ее члены обладали «полной свободой передвижения». Подчеркивалось также то обстоятельство, что эксперты сами руководили эксгумацией и сами выбирали тела для изучения.

Были допрошены свидетели.— русские, жившие в непосредственной близости от захоронения. Они уже не раз участвовали в допросах, проводимых немцами, и поэтому хорошо знали, чего от них ждут. Они заявили, что «три года назад, в марте — апреле 1940 года, в Смоленскую область на станцию Гнездово, недалеко от Катыни, прибыл поезд с польскими военнопленными офицерами. Заключенных пересадили из поезда на грузовики и увезли в лес. Больше о них никто ничего не слышал».

И после этого состоялась поездка к захоронениям.

Художественное описание последовавших за этим событий мы можем найти у великого писателя Робера Бразильяка, который приехал чуть позже. В абсолютной тишине его и других журналистов провели через лес. Их подвели к могилам. «То, что мы ощутили сразу, был запах... Тяжелый запах, густой и резкий, незабываемый запах могилы. Тела сохранились так... как будто сама эта земля была живой и не смогла поглотить столько трупов. Они были там, спрессованные в одно целое, распространяя волны одурманивающего запаха, до него можно было дотронуться, взять в руки, настолько он был густой. Когда подул ветер, нам показалось, что на наши лица наложили что-то клейкое, мягкое и вонючее, мы непроизвольно все время проводили руками по лицу. Гниющее мясо, плоть, кишащая червями, жижа забытого и закрытого хлева, рвота, застарелые гноящиеся раны, запахи склепа — все складывалось в невыносимо сложный комплекс ощущения зверства. Может, больше всего это напомнило нам выброшенных рыб. Только очень больших рыб, со вскрывшимися нарывами, зеленоватыми язвами, гноящимися ранами, где копошились черви. На самом деле этот запах — мы опускались в него, как опускались в могилы, — пропитал нашу одежду и обувь, он преследовал нас».

Трупы лежали голова к голове, в сапогах и длинных шинелях. «Нам показывали фотографии, — пишет дальше Бразильяк, — но они не могут передать ощущения, возникающего от того, как они лежали, последовательно уложенные, слой за слоем, как рыба в консервах. И они были одним целым, как бы в желе. Их разделяли вилами или палками, и тогда раздавался звук, как от рвущейся промасленной бумаги. Равнодушные рабочие раскапывали песок и двумя крюками цепляли очередное тело, затем доставали его и бросали к нашим ногам, иссохшее и легкое, как огромная сельдь».

Когда к могилам привезли экспертов,- было эксгумировано уже 982 трупа и из них, по документам, можно было идентифицировать чуть менее 700. Почти все были в «состоянии, близком к формированию адипосира». Как объясняет Генри Монфор, гниение сопровождается образованием белой или желтовато-серой субстанции, по консистенции напоминающей воск. Эта субстанция, называемая адипосир, затвердевает при соприкосновении с воздухом, приводя к образованию корки.

Затем эксперты перешли к вскрытым, но еще не исследованным могилам. Их было семь. В самой большой находилось «приблизительно 2500 трупов». Эксперты решили провести аутопсию девяти отобранных ими случайно тел и исследовать как можно большее количество образцов тканей разных частей тел. Все жертвы — все — были убиты выстрелом из огнестрельного оружия в затылок. У всех трупов (данные экспертизы) входное отверстие расположено в черепной кости нижней части затылочного основания; выходное — на лбу, в основном на линии начала роста волос, в более редких случаях непосредственно на лбу. Все без исключение выстрелы были сделаны из пистолета восьмимиллиметрового калибра.

Другое уточнение: «Выстрелы были сделаны в упор или с очень близкого расстояния. Об этом свидетельствуют характерные трещины в кости, следы пороха на кости и вокруг входного отверстия, а также идентичность выходных отверстий. На основании вышеприведенных фактов мы склонны сделать вывод о том, что траектория пули, за редким исключением, во всех случаях была одинаковой. Поразительное сходство ран, так же как и размещение входного пулевого отверстия, — это всегда небольшое, округлое отверстие в основании черепа — являются доказательством опытности убийц».

Эксперты зафиксировали, что «запястья жертв были связаны практически во всех случаях». У некоторых офицеров на обмундировании или на теле были обнаружены пулевые отверстия. Трупы были «уложены с вытянутыми ногами, самым тщательным образом». Обмундирование было зимним: «У всех, вне зависимости от индивидуальных особенностей строения тела, обмундирование было тщательно подогнано. Белье также подходило всем по размеру и находилось в полном порядке, сохранились и пуговицы и лямки. Это позволило сделать вывод о том» что людей похоронили именно в том обмундировании, которое и было на них в момент смерти».

И тут опять возникает ключевой вопрос — дата совершения преступления. Ответ, обоснованный и правдивый, сразу расставил бы все по местам. Если жертвы Катыни расстались с жизнью до июля 1941 года — преступление совершили Советы; если их гибель можно отнести к более поздней дате, то преступление целиком лежит на совести немцев.

Это был вопрос, который мог повлечь за собой еще более, страшные вопросы, но эксперты знали, что его не избежать. Вначале были представлены предметы, найденные в карманах У эксгумированных. Кисеты с табаком, пачки сигарет, сигареты, спичечные коробки; но также и дневники (как ни странно, их было довольно много) и письма от близких. Были там и обрывки газет. В дневниках стояли даты за период с сентября 1939 года по март— апрель 1940-го. Самым свежим документом оказалась русская газета за 22 апреля 1940 года.

С этой частью расследования было покончено, необходимо было переходить к изучению тел. Проведение подобного «допроса» представлялось достаточно мучительной процедурой. «Мы отметили различные уровни и разные стадии разложения, которые обусловлены размещением трупов в яме: степень мумификации была более выражена у трупов, находившихся ближе к краям, по сравнению с серединой. То, что одежда была пропитана кровью и жидкостями, а также деформация тел соседними телами позволяет утверждать, что мы имеем дело с исходным захоронением, а не с могилой, в которую трупы были помещены уже после начала разложения».

Другое заключение комиссии: «Не было обнаружено никаких следов ни личинок насекомых, ни самих насекомых, что позволяет сделать вывод о том, что преступление было совершено в холодное время года».

Комиссию заинтересовал факт, не относящийся к сфере медицинских расследований. На могилах росли молоденькие лиственницы. Их выкорчевали, конечно, но оставили лежать неподалеку. Для консультации из Германии был вызван специалист по лесам и водоемам, М. фон Херф. Он заявил, что «эти растения посажены три года назад, что следует из нерегулярности расположения годовых колец».

Все факты постепенно выстраивались, и, наконец, мнение комиссии сформировалось. Отчет заканчивался выводом: «Смерть наступила исключительно по причине выстрела из револьвера в затылочную область головы. Найденные на убитых документы, — письма, дневники, газеты и т.д. — указывают, что казнь могла состояться в период начиная с марта по май месяц 1940 года. Эти выводы согласуются с данными аутопсии, заключениями, к которым мы пришли в могилах, и анализом окружающей среды».

Это был сугубо формальный вывод. Но эксперты в своем заключении основываются на датах, которые были в найденных бумагах. И даже в отчете комиссии соображения медицинского характера, подтверждающие их вывод, находятся только на втором месте. Однако из отчета самой комиссии следует, что документы, представленные экспертам и оказавшие такое влияние на их заключение, взяты с эксгумированных трупов до приезда комиссии.

У меня имеется информация, которой я могу воспользоваться, она содержится в адресованном мне письме доктора Навиля от 12 октября 1966 года и касается происхождения бумаг, найденных на трупах, — «...мы, после того, как просмотрели бумаги, предоставленные нам немцами, спускались сами в могилы и изучали документы, бывшие на трупах (в одежде) непосредственно».

Другой член комиссии, профессор Пальмиери, возглавлявший Институт клинической медицины в Неаполе, уверял меня, что «мундиры офицеров были в превосходном состоянии. Комиссия не ограничилась рассмотрением только тех бумаг, которые были извлечены немцами».

На самом деле основной вопрос: не было ли оказано давление на экспертов? Были ли они свободны делать выводы?

Впоследствии двое из них признались, что отчет по аутопсии был продиктован им немецкими властями. Доктор Гайек из Праги уверял, что его заставили подписать заключение комиссии. Доктор Марков из Софии заявил: «Я виноват перед болгарами и русским народом, освободившим нас, и перед всеми людьми доброй воли. Мое преступление состоит в следующем: под сильным давлением Фикова (в 1943 году премьер-министр Болгарии. — Прим. авт.) я был вынужден принять участие в так называемом Катынском расследовании и не нашел в себе сил поддержать отважных своих соотечественников, — несогласных с политикой правительства, — выбравших тюрьмы и концентрационные лагеря».

Эти двое — из стран соцлагеря. Мы спрашиваем, были ли они свободны в 1943 году. А как насчет 1945-го? Доктор Навиль, например, швейцарский эксперт, всегда утверждал, что он подписывал все абсолютно . добровольно. В 1947 году он снова заявил: «Ни на меня, ни на моих коллег в ходе расследования не оказывалось никакого давления. Все вопросы обсуждались только в нашем узком кругу, немцев не было». И еще: «Протоколы аутопсии мы диктовали сами, без участия немецких врачей». Доктор Навиль даже выходит за рамки отчета комиссии. Он приводит конкретный пример: «Экспертизу черепа одного лейтенанта проводил профессор Орсос из Будапешта, а я ему ассистировал. Экспертиза показала органические нарушения столь глубокого характера, что, в соответствии с опубликованными научными исследованиями по этой тематике, смерть имела место по крайней мере три года назад, и никак не позднее».

Добавлю, что в этом же письме от 12 октября 1966 года профессор уверяет меня: «Абсолютная ложь, что немцы диктовали нам протоколы аутопсии. Все мы, все, кто проводил аутопсию, диктовали наши заключения сами, без всякого постороннего вмешательства».

Значит, ответ получен? Безоговорочно следует признать, что Катынь — преступление Советов?

В сентябре 1943 года русские заняли Смоленск. Западных журналистов, работавших в то время в Москве, больше всего удивляло то, что советские власти на протяжении трех месяцев обходили молчанием все вопросы, связанные с Катынью. В первой половине января 1944 года все изменилось. Западным журналистам объявили, что желающие могут принять участие в расследовании и 15 января отправиться в Смоленск вместе с русской комиссией.

Путешествие оказалось показательным. Западных журналистов было человек 20. В их числе — молодая женщина, Кэти Гарриман, дочь американского посла в Москве Эверела Гарримана. Им показали несколько сотен недавно эксгумированных трупов. Журналисты отметили, что на трупах было польское обмундирование. «Хотя холод стоял страшный, — писал американец Александр Уэрс (А. Уэрс, «Россия во второй мировой войне»), — все было пропитано зловонием, которое невозможно забыть». Американец Лоуренс, корреспондент «Нью-Йорк тайме», писал, что на некоторых трупах были тулупы.

Потом журналистов собрал третий секретарь американского посольства в Москве мистер Милби, и им представили членов русской комиссии по расследованию. Среди них были авторитеты советской медицины: профессор Прозоровский, начальник комиссариата здравоохранения СССР и директор Института судебной медицины; доктор Смолянинов, декан факультета судебной медицины в Московском медицинском институте; профессор патологоанатомии Воропаев; заведующий отделением санатологии Государственного научно-исследовательского института по судебной медицине от наркомата здравоохранения СССР; заведующий отделением судебной химической медицины профессор Ставайкова; ассистент профессора Швайкова.

По своему уровню и авторитету этот состав комиссии не уступал предыдущему, собранному немцами. В комиссию вошли еще восемь человек: академик Бурденко, писатель Алексей Толстой, митрополит Московский Николай, министр образования Потемкин. Их присутствие должно было придать происходящему «респектабельность».

Разумеется, всех членов экспедиции мучил один и тот же вопрос: немцы или русские, осенью 1941-го или весной 1940 года, расстреляли поляков?

Позиция русских по этому вопросу выяснилась сразу. Возможность участия России в этом преступлении абсолютно исключена. «Сама мысль об этом была оскорбительна, — замечает А. Уэрс, и они даже не рассматривали те вещи, которые могли бы истолковать в свою пользу. Главным было — обвинить немцев, обелить русских не входило в задачи расследования».

Типичная позиция оскорбленной невинности. Вряд ли это был ловкий ход.

«В любом случае, — пишет он дальше, — с самой идеей публичного расследования русские обошлись вполне бесцеремонно, — я имею в виду пребывание в Катыни западных журналистов».

Всего один раз им довелось присутствовать при работе комиссии по расследованию.

Вначале академик Бурденко, в зеленой шляпе с огромными полями, артистически расчленил несколько трупов. Подцепив скальпелем кусок печени, «зловонный и отвратительный», он жизнерадостно воскликнул: «Посмотрите, какая она свежая!»

Затем они присутствовали при допросе комиссией свидетелей. Задавать вопросы самим им не позволили. Некий астроном Василевский, помощник бывшего бургомистра Смоленска, назначенного немцами, заявил, что якобы однажды тот конфиденциально сообщил ему, что «польских офицеров ликвидируют». Маленькая девочка видела, как во время оккупации грузовики с заключенными «очень часто» въезжали в лес. Был даже железнодорожный рабочий. Он объяснял, что во время наступления немцев эвакуировать поляков из лагерей под Смоленском было невозможно: «На железных дорогах творилось черт знает что, Красная Армия отступала».

Показания еще одного свидетеля: «В Катынском лесу, на дорогах, я видел крытые брезентом немецкие грузовики, от них исходил ужасающий трупный запах». Это подводит нас к мысли, что немцы могли не убивать поляков в Катынском лесу, а привезти уже убитых офицеров. Некий Киселев, выглядевший явно замученным, сознался, что немцы заставили его дать ложные показания предыдущей комиссии:

«Я вас прошу мне поверить в том, что очень раскаиваюсь в содеянном. Ведь я на самом деле знаю, что немцы расстреляли офицеров в 1941 году. Но у меня не было выбора, мне постоянно угрожали расправой».

Третий секретарь американского посольства, мистер Милей, рассказывал послу Гарриману, что когда военным корреспондентам разрешили задавать вопросы членам комиссии, они не церемонились. Присущая журналистам в целом въедливость реализовалась здесь в полной мере. «Атмосфера настолько накалилась, что внезапно всех гостей попросили покинуть свои места, поскольку поезд, который должен увозить делегацию, уже ждет в точке отбытия». Расставание особой теплотой не отличалось. «Видимо, — пишет Александр Уэрс, — все это было заранее запланировано».

Тем не менее ничто не помешало Милби и мисс Гарриман прийти к выводу, что Катынь — дело рук немцев. Они сожалели, конечно, что русские не желают раскрывать свои архивы и секретные документы, но главное, они заявили, — сомнений больше нет. Через двадцать лет Александр Уэрс высказался более осторожно. Говоря об уверенности лондонских поляков в виновности Советов, Уэрс признает, что «это весьма вероятно, но не абсолютно достоверно». Весьма примечательный момент. Нам необходимо запомнить это тонкое отличие и то, что американец, бывший в России в эпоху Катыни, через двадцать лет полемики и сопоставления противоречивых аргументов заявляет, что виновность Советов, оставаясь весьма и весьма вероятной, не безусловна.

Вскоре советская комиссия по расследованию опубликовала свое заключение. По соображением объективности, мы приводим его здесь как можно более полно. Эксперты с первых же строк избавляют нас от любых сомнений:

«Комиссией по расследованию было установлено, что в 15 километрах от Смоленска, по дороге к Витебску, в районе Катынского леса, называемом Козья Гора, в 200 метрах на юго-восток от шоссейной дороги со стороны Днепра находятся общие могилы, где погребены военнопленные поляки, расстрелянные немецко-фашистскими захватчиками».

«По приказу специальной комиссии, в присутствии всех ее членов и судебно-медицинских экспертов, была произведена эксгумация. В общих могилах находились трупы в польском военном обмундировании. Судебно-медицинская экспертиза установила, что общее количество трупов составляет порядка 11 000» (здесь используется перевод, опубликованный в «Собрании Документов» польского Института международных отношений, Варшава, 1952 года. — Прим. авт.).

После этой преамбулы приводятся свидетельские показания.

Свидетели путаются в массе бесполезных деталей. Катынский лес традиционно служил местом отдыха и досуга для жителей Смоленска. Окрестное (sic!) население пасло там скот и собирало дрова. В лес все ходили совершенно свободно. Так продолжалось до начала войны. Даже летом 1941 года в этом лесу располагался пионерский лагерь от страховой кассы производственных кооперативов. Его закрыли только в июле 1941-го. Когда немецко-фашистские захватчики заняли Смоленск, все изменилось. Подступы к Катынскому лесу теперь охранялись военным патрулем. Везде были расклеены объявления с предупреждением о том, что если кто-то будет задержан в Катынском лесу, не имея при себе специального пропуска, он будет расстрелян на месте.

В отчете упоминается «дом отдыха» главного управления Народного комиссариата внутренних дел. «После прихода немцев дом отдыха заняли под штаб 537-го инженерного батальона, там размещалась немецкая администрация».

По логике вещей, комиссии необходимо засвидетельствовать присутствие в этой области польских военнопленных до прихода немцев. «Специальная комиссия установила; что до оккупации польские военнопленные работали на востоке области на строительстве и реконструкции дорог. Эти военнопленные содержались в трех лагерях особого назначения, обозначенных шифром, № 1 О.Н., № 2 О.Н. и № 3 О.Н., расположенных восточнее Смоленска с 25-го по 45-й километр. Показания свидетелей и документы подтверждают, что после начала военных действий, под давлением обстоятельств, лагеря не были эвакуированы вовремя, и все поляки, а также часть охраны и лагерного персонала были взяты в немецкий плен».

Чем же подкреплено это утверждение? Во-первых, наш старый знакомый, начальник лагеря № 1 О.Н. М.В. Ветошников, его историю мы приводили выше. Его рассказ подтверждают показания инженера С.В. Иванова: «Администрация лагерей с польскими военнопленными обратилась к службе, которую я возглавлял, с просьбой помочь в эвакуации поляков, но мы не располагали свободными вагонами. С другой стороны, мы не могли отправить состав в направлении Гусино, где содержалось наибольшее количество военнопленных поляков, потому что эта линия обстреливалась. Таким образом, мы ничем не смогли помочь администрации, и польские заключенные остались в Смоленской области».

Дальше приведены показания свидетелей, подтверждающих присутствие поляков в Смоленской области до лета 1941 года: две учительницы, два попа, один счетовод, председатель колхоза «Борок», врач, железнодорожник, заместитель начальника вокзала, зубной техник и т.д.

Итак, при отступлении Советы оставили поляков на месте. При наступлении немцы взяли их в плен. Но почему поляки не попытались спастись в период перемены власти? Комиссия отвечает так: многие поляки бежали, но немцы их вылавливали и возвращали.

Свидетель Картошкин, плотник, заявил: «Осенью 1941 года немцы рыскали по лесам в поисках поляков; без сомнения, был дан приказ полицаям, и они, под покровом ночи, искали по деревням».

Свидетель Фатков, колхозник, показал: «Многочисленные облавы по поимке поляков происходили в августе—сентябре 1941 года. Потом они прекратились, и польских военнопленных больше никто не видел».

Охоту на поляков подтверждают и другие свидетели. Далее в отчете говорится о подозрительных действиях штаба 537-го немецкого военно-инженерного батальона, расположенного на даче в районе Козьей Горы. Похоже, что этот батальон совсем и не занимался инженерными работами. Показания прислуги, трех женщин — A.M. Алексеевой, О.М. Михайловой и З.П. Конаховской, нанятых немецкими офицерами для работы на даче, — проливают свет на эти действия:

«Постоянно на даче на Козьей Горе, — рассказывала А. Алексеева, — проживало десятка три немцев. Их начальником был обер-лейтенант Арнс; его помощник— обер-лейтенант Рекст. Еще был лейтенант Готт, адъютант Лумерт, сержант Рози, его помощник Изике, занимался электростанцией шеф-адъютант Греневский, капрал-фотограф, не помню как его звали; переводчик, поволжский немец, по-моему, он отзывался на имя Иоганн, но мы звали его Иван; немецкий повар Густав и множество других, которых мы не знали ни по имени, ни по фамилии. Довольно скоро женщинам стало казаться, что «на даче творятся какие-то темные дела». В конце августа и большую часть сентября 1941 года на дачу каждый день приезжали не сколько грузовиков. Перед этим они останавливались в лесу, и когда мотор переставал работать, «становились слышны отдельные выстрелы, раздававшиеся через короткие равные промежутки времени. Потом огонь прекращали, и грузовики подъезжали к даче».

Из них выгружались немецкие солдаты и младшие офицеры и сразу отправлялись в баню. «Потом они напивались. В те дни баню непрерывно топили». «В дни прибытия грузовиков, — продолжала A.M. Алексеева, — всегда приходило подкрепление из немецкой части, я не знаю какой... Перед приездом грузовиков эти солдаты с оружием отправлялись в лес, вероятно, к месту остановки грузовиков, поскольку через полчаса, час они возвращались уже на грузовиках, вместе с солдатами, квартирующими на даче».

А вот очень важные сведения: «Несколько раз я видела следы свежей крови на одежде двух капралов... Я заметила, что это всегда были — один высокий, рыжий, и другой — блондин среднего роста».

Понемногу подозрения женщин усиливались. Однажды Алексеева не выдержала и решила проследить, что происходит в лесу, несмотря на явную опасность.

«Я видела группу польских военнопленных, они шли по дороге под усиленным немецким конвоем... Я остановилась на обочине, мне хотелось узнать, куда же их ведут. Они повернули по направлению к даче на Козьей Горе. Уже довольно давно происходящее на даче не давало мне покоя, поэтому я вернулась по своим следам и спряталась в кустах. Прождав там полчаса, я услышала отдельные выстрелы, уже хорошо мне знакомые, я их слышала с дачи».

Все так, подтверждает О.А. Михайлова: «В день приезда грузовиков все младшие офицеры, как по приказу, отправлялись в баню, мылись там очень долго, а потом напивались. Однажды огромный рыжий немец, спрыгнув из грузовика, зашел на кухню и попросил воды. Когда он пил, я заметила кровь на правом рукаве его мундира».

О.А. Михайлова и З.П. Конаховская рассказали, что «расстреляли двух военнопленных, возможно, они бежали, а их нашли». Другой свидетель уверяет, что «польских военнопленных уводили на Козью Гору небольшими группами, по двадцать—тридцать человек, под конвоем из пяти-семи немецких солдат». Крестьянин из деревни Козья Гора П.Г. Коселев, М.Г. Кризоверстов, плотник на станции Красный Бор, поп из церковного прихода в Куприне и многие другие слышали «частые выстрелы в районе леса на Козьей Горе».

Мы уже приводили показания Б.В. Василевского, директора Смоленской обсерватории. Комиссию, естественно, очень заинтересовала его беседа с адвокатом Б.Г. Меншагиным, назначенным немцами бургомистром Смоленска. Когда Василевский стал выяснять, что случилось с польскими военнопленными, Меншагин ответил: «Все кончено, фон Швец сказал мне, что их недавно расстреляли где-то под Смоленском».

Слова Василевского подтвердил учитель физики И.Е. Ефимов, с которым Василевский обсуждал осенью 1941 года свой разговор с Меншагиным. Мало этого, показания их обоих — Василевского и Ефимова, как следует из отчета комиссии, подтверждают дневниковые записи самого Меншагина. «Этот дневник, исписанный на семнадцати страницах, был найден в бумагах Смоленского городского управления, после прихода Красной Армии. То, что он принадлежал Меншагину, подтверждено Василевским, хорошо знавшим его подпись, и графологической экспертизой». Записи были сделаны в период августа—ноября 1941 года. На 10-й странице, датированной 15 августа, написано: «Всех бежавших польских военнопленных необходимо отыскать и доставить в комендатуру».

На странице 15 (без даты): «Интересно, ходят ли слухи среди населения по поводу расстрела польских военнопленных на Козьей Горе?»

После того, как были собраны показания всех свидетелей, которые во время оккупации уверяли, что военнопленных расстреляли по приказу Советов, а теперь объясняли, что предыдущие показания они давали по приказу немцев, комиссия подошла к тому, что называется «фальсификация содержимого» катынских могил. Это очень важный раздел, поскольку в нем содержится объяснение советской версии загадки Катыни.

Что же это за «фальсификация»? Предоставим сначала слово комиссии: «Одновременно с поисками «свидетелей» немцы подготавливали могилы в Катынском лесу для осуществления подмены: Из карманов убитых ими польских военнопленных они извлекли все документы, на которых стояли числа позже апреля 1940 года, то есть той даты, когда, по версии немцев, большевики расстреляли офицеров; так они избавились от всех вещественных доказательств, которые могли бы опровергнуть их провокационное обвинение». Чтобы это осуществить, нужно было быть просто волшебником. Врач А.Т. Чижов, работавший в лагере № 126 для русских военнопленных, показал, что в начале марта 1943 года немцы отобрали пятьсот «сильных» мужчин для проведения «восстановительных работ». «Никого из них мы больше не видели». Остальные врачи и лагерный персонал подтвердили его слова. Что же с ними случилось? Вот «добровольно» данные специальной комиссии показания Александры Михайловны Московской. Во время оккупации она жила в пригороде Смоленска и работала в столовой военной немецкой части. Она сообщила, что в апреле 1943 года она прятала у «себя бежавшего из лагеря русского, ленинградца Николая Егорова. «В конце 1941 года он попал в Смоленский лагерь для русских военнопленных № 126. В начале марта 1943 года их, несколько сот человек, отправили из лагеря в Катынский лес. Там их заставили раскапывать могилы, доставать из них трупы в польском военном обмундировании и вытаскивать из карманов все документы, письма, фотографий и другие вещи. Немцы приказали ничего не оставлять в карманах. Двух военнопленных, пропустивших что-то, расстреляли на месте».

«Все вещи из карманов убитых немцы тщательно исследовали. Затем заключенных заставили вернуть на место часть документов и предметов, а все остальные сожгли. Помимо этого они еще подложили в карманы убитых бумаги из принесенных ящиков или чемоданов, точно сказать не могу».

В начале апреля 1943 года работы были завершены. Однажды ночью русских заключенных разбудили на построение. «Охрану усилили. Егоров заподозрил неладное и стал очень внимательно следить за происходящим. Три или четыре часа они шли в неизвестном направлении. В чаще леса они остановились на поляне рядом с выкопанной ямой. Заключенных разбивали на группы, подводили к яме и расстреливали. Среди заключенных началась паника, несколько человек бросилось на охранников; пока не подоспело подкрепление, Егоров воспользовался моментом и бросился в лес. Он слышал крики и выстрелы вслед, но не остановился».

Благодаря Александре ему удалось спастись. Его рассказы насыщены подробностями, достойными страниц авторов Франкенштейна и Дракулы: «Вместе с эксгумированными трупами немцы побросали в могилы еще и другие, которые подвозили на машинах».

Это подтверждает П.Ф. Сукачев, инженер-механик. В конце марта 1943-го машина, на которой он ехал, врезалась в тумане в немецкий грузовик, он перевернулся. «Мы с шофером выпрыгнули из кабины и побежали туда. Нам в лица сразу ударило зловоние, исходившее от грузовика. Машина была укрыта брезентом, закрепленным веревками. От удара в некоторых Местах веревки порвались и брезент отошел. Зрелище было ужасным. В машине находились трупы, в военной форме». Вокруг машины суетились шесть-семь человек: немецкий шофер, два Сооруженных немца и двое русских пленных. Сукачев подошел к одному из них и шепотом спросил: «Это что?»

Тот ответил ему так же тихо: «По ночам мы возим трупы в Катынский лес».

Немцы предложили Сукачеву вернуться к своей машине. В это время как раз подъехали еще два грузовика, также накрытых брезентом. «Когда они проезжали, я снова почувствовал этот ужасный трупный запах».

Приводится еще довольно много показаний свидетелей, видевших страшные грузовики: «Их всегда сопровождало облако зловония».

Проанализировав это впечатляющее количество свидетельских показаний, комиссия наконец приступила к составлению отчета по результатам судебно-медицинской экспертизы, проводимой с 16 по 23 января 1944 года. Мы можем узнать о том, как ведущие представители советской медицины вели себя в этом деле. Эксперты хотели установить:

1. личности погибших;

2. причины смерти;

3. время захоронения.

Итак, вот ответы на эти вопросы. Комиссия из судебно-медицинских экспертов «на основе полученных данных и результатов аутопсии считает, что офицеры и солдаты польской армии были расстреляны; также, что расстреляны они были около двух лет назад, предположительно в сентябре—декабре 1941 года; в карманах убитых были найдены вещи и документы, датированные 1941 годом, что свидетельствует о плохой работе немцев по уничтожению документов весной—летом 1943 года; найденные документы подтверждают, что военнопленных расстреляли после июня 1941 года; комиссия констатирует, что в 1943 году немцами проводилась аутопсия трупов лишь нескольких расстрелянных польских военнопленных; она указывает на идентичность метода казни польских военнопленных и казни русских, гражданских лиц и военнопленных, на временно оккупированных немцами территориях, имеются в виду города Орел, Краков, Смоленск, Воронеж».

В этом безапелляционном заключении (стоит только сравнить его с протоколами комиссии, составленной немцами), имеется несколько интересных моментов. Слово «расстрел» не должно смущать читателя. Медицинская комиссия уточняет, что большинство офицеров было убито выстрелом в затылок, сделанным из оружия двух типов калибров, «в подавляющем большинстве случаев калибра менее 8 миллиметров, то есть 7,65 и около того, и в остальных случаях — больше 8, то есть около 9 миллиметров».

Комиссия эксгумировала и провела аутопсию девятисот двадцати пяти трупов. Карманы были вывернуты, подкладки и сапоги разрезаны. Как правило, по одежде (мундиры, брюки и т.д.) трупа можно было заключить, что проводился тщательный обыск. Разумеется, речь идет об обыске, который делали немцы в 1943 году.

Все же в некоторых случаях экспертиза одежды показала, что обыск не проводился. «В этих карманах, как и иногда в карманах обысканных, под подкладками мундиров, в поясах брюк, в носках были найдены обрывки газет, брошюры, Молитвенники, марки, почтовые открытки и письма, квитанции, билеты и другие документы, а также ценные вещи (золотые кольца и монеты), трубки, перочинные ножи, папиросная бумага, носовые платки и т.д.; просмотр части документов (даже без специального анализа) показал, что разброс дат лежит между 12 ноября 1940 года и 20 июля 1941 года».

Читатель помнит, конечно, что немецкая комиссия определила этот разброс сентябрем года и апрелем 1940-го. Самым свежим документом была русская газета за 22 апреля года. Читатель также помнит ключевую дату — июнь 1941-го. До нее Катынь — преступление Советов; после — немцев. Дело усложняется наличием еще одного требования: отсутствие насекомых в могилах свидетельствует, что уничтожение было произведено в холодный период года. Таким образом, одинаково возможно предположить, что преступление было совершено в марте-апреле (русские), или в сентябре- октябре (немцы). То, что русская комиссия обнаружила документы, датированные июлем года, исключает возможность совершения преступления в марте—апреле 1940-го. Это именно то, что им хотелось доказать.

Медицинская комиссия указывает также на хорошее состояние трупов. Конечно, она признает фактор влияния почвы. «И все же, степень обезвоживания трупов, образование адипосира, хорошее состояние мышц, внутренних органов и одежды позволяет сделать вывод о том, что трупы не слишком долго находились под землей». Приводя сравнения с другими захоронениями, даты которых точно известны, комиссия наконец выносит заключение: «Захоронение польских военнопленных в районе Козьей Горы состоялось около двух лет назад. Это полностью подтверждается документами, найденными в карманах убитых, датированными по июль 1941 года».

Вот, собственно, и все вкратце содержание отчета советской комиссии. Я попытался представить его здесь как можно более детально из соображений объективности: все предыдущие исследования по Катынской проблеме включали в себя обычно лишь несколько строк этого документа. Но западный читатель не имеет возможности никак ознакомиться с официальной советской версией. А можно ли составить объективное мнение, имея выводы лишь одной стороны?

Для Москвы и стран народной демократии вопрос был закрыт.

Многочисленные представители освобожденных западных держав были счастливы повесить на бывших оккупантов еще одно преступление. Поэтому степень достоверности советского расследования даже не обсуждалась. Тем более что даже американские дипломаты, побывавшие в Катыни, официально признали вину немцев.

Итак, точка как будто бы поставлена. - Прошли месяцы. В огромном прямоугольном зале Нюрнбергского суда в свете прожекторов военные преступники тихо сидели на скамье подсудимых. Самоубийство избавило Гитлера, Геббельса и Гиммлера от позора. А Геринга, Кейтеля, Риббентропа и многих других каждый день выводили из камер, чтобы они слушали все новые и новые рассказы о преступлениях нацизма. Но в один прекрасный день, к удивлению всех присутствующих, советский обвинитель полковник Покровский поднялся и заявил, что Советский Союз, помимо прочих преступлений, обвиняет Германию в Катынской трагедии. Этот демарш состоялся 13 февраля 1946 года. Нужно заметить, что в списке обвинений это попало в рубрику «и прочее». Полковнику потребовалось два дня на изложение всех обстоятельств. Он долго комментировал отчет советской комиссии по расследованию, обвинял нацистов в убийстве одиннадцати тысяч невинных людей и требовал публичного осуждения. Тем не менее он наконец перешел к делу: необходимо разыскать виновных. Это был 537-й полк, входивший в состав войск связи. Им командовал полковник Арнес. Это имя присутствовало в отчете советской комиссии по расследованию. Полковника, которого на самом деле звали Арене, отыскали, и он предстал перед судом. Ему не стоило большого труда доказать, что в то время не он командовал 537-м полком. Это не остановило обвинителя со стороны России. Он заявил, что в этом случае виновен предшественник Аренса, полковник Беденк. Он тоже предстал перед судом. Трибунал был вынужден отпустить его, поскольку никто не мог выдвинуть обвинение ни против Беденка, ни против его начальника генерала Оберхойзера.

Советская сторона предоставила свидетелей обвинения. Во-первых, —доктор Прозоровский, член комиссии по расследованию. Потом профессор Василевский — с показаниями о том, что адвокат Меншангин говорил, что «немецкие власти расстреляли поляков в районе Катыни». Третий свидетель — доктор Марков. Он произнес прочувственную речь, настаивая, что все члены комиссии, составленной немцами, поставили свои подписи под давлением. Все претензии на «научность» проведенного расследования просто смешны. Экспертиза, проведенная лично им, была, конечно, таковой, но по ее результатам он может смело утверждать, что поляков похоронили не раньше десяти—восемнадцати месяцев назад. Вина немцев очевидна.

Международный трибунал вынес свой окончательный приговор 30 сентября 1946 года. Название Катынь там не упоминалось. Члены военного трибунала не сочли представленные доказательства убедительными, чтобы вынести решение о виновности немцев.

Добавлю, что я общался с очень разными французскими журналистами, бывшими в Нюрнберге. Их мнения совпадали в одном: советский обвинитель был просто жалок. «Таковы русские...» — вторили журналисты на всех языках.

Опустился железный занавес, союзники по Второй мировой в войне расстались. За океаном — конец иллюзий, холодная война, неистовый антисоветизм. Это было время «охоты на ведьм», одного подозрения в левом уклоне было достаточно, чтобы лишиться места и чести: недремлющее око — сенатор Маккарти выискивал малейшие намеки на это.

Но кто в это смутное время выдвинул первым сногсшибательную идею открыть в палате представителей дебаты по Катынской проблеме? Увы, об этом мы не знаем. Однако автору по праву принадлежит почетное место среди провозвестников маккартизма.

Опять собирали свидетелей. В который раз пресловутый доктор Навиль из-Женевы заявил, что немцы не оказывали на него никакого давления. С большим интересом заслушали доктора Милошевича. В самый тяжелый период немецкой оккупации в 1943 году, когда в бывшей Югославии зловещий Анте Павлович беспощадно расправлялся с патриотами, он работал в Загребе. Он простодушно рассказал, что поехал в Катынь добровольно, «по просьбе своего немецкого друга Вальца, профессора международного права». Наличие немецкого друга в этот период имело однозначный смысл. Однако никто в палате представителей не заинтересовался этим моментом, доктора Милошевича сердечно поблагодарили.

Чтение показаний дочери посла Эверела Гарримана, теперь миссис Мортимер, и экс-секретаря американского посольства В Москве мистера Милби, оставило странное ощущение неловкости. Их забросали вопросами: «Как, как можно было в 1944 году согласиться с тем, что Катынь— дело рук немцев?!» И, униженные, они бормотали в ответ что-то о том, что были молоды, неопытны, а зато потом на всех углах повторяли, что Катынь— дело рук Советов...

22 декабря 1952 года американская комиссия завершила работу. Было объявлено, что дело передается в Международный суд, и Советский Союз обвиняется в «совершении Катынского преступления, несовместимого с общими принципами законности, существующими в цивилизованном обществе».

Холодная война понемногу ослабевала. На международной арене появились Кеннеди и Хрущев. В межнациональном диалоге, как и между обычными людьми, стало дурным тоном говорить о вещах «обоюдоострых». О Катыни вспоминали все реже. Потом забыли совсем. На эту тему больше не возникало полемики. Неужели пришло наконец время для писателей и историков?

Так считал ведущий специалист по проблемам центральной Европы Генри Монфор. Я никогда не забуду, как, когда эта работа только начиналась, мистер Монфор меня поддерживал. К глубочайшей скорби всех его друзей, он скоропостижно скончался несколько месяцев спустя. Но осталось его исследование, опубликованное мадам Генри Монфор, — «Преступление в Катыни: немцы или русские?». Его позиция однозначна: безусловно, речь идет о преступлении Советов.

Разумеется, мне переслали эту книгу. К моему глубочайшему изумлению, в предисловии значилось: «В последнее время на эту тему во Франции опубликовано множество работ. Даже Ален Деко, всем известный своей осторожностью в оценках, в своем историческом обзоре, касаясь этого вопроса, не основывался на первоисточниках. Его работу можно назвать «партизанской». Все это побудило меня заняться этим исследованием. Я изучал Катынь с точки зрения исторической объективности».

Что может быть грустнее чтения посмертной работы собственного знакомого? Мне это было тем более мучительно, что дискуссию, открытую Генри Монфором в предисловии, нельзя было продолжить. Увы, предназначенная мне фраза, упрек, смешанный отчасти с одобрением, так и останется без ответа.

В одном из выпусков моего журнала «История обо всем» я привел статью Катерины Девилье «Что я знаю про Катынь». Наверное, многие читали ее романы «Лейтенант Катя» и «Возвращение к О.». Необычная судьба: юная француженка накануне войны оказалась вместе с родителями в Польше, а потом поступила на службу в Красную Армию в чине лейтенанта. Ей принадлежит первенство в расследовании Катынских захоронений. Об этом она рассказывает в статье. В ней содержатся небезынтересные детали, которые, возможно, способны изменить некоторые, слишком поспешно сделанные выводы. Была ли это «партизанская работа»? Катерина Девилье не питает иллюзий относительно Сталина и других советских руководителей. Она пишет: «Советы лгали не меньше немцев». В другом месте, по поводу Катынского преступления: «Меня не интересовало, кто это сделал. В то время я слишком плохо знала, на что способны немцы, и еще не сформулировала для себя ту истину, что некоторые русские от них мало отличаются». Она подробно описывает характерные особенности «русских палачей». В ангажированности ее вряд ли стоит подозревать. Если Катерина Девилье пишет, что Катынь — преступление немцев, то далеко не потому, что радеет за советский строй, она просто объективна.

В апреле 1941 года Катерина Девилье была во Львове. Она узнала, что студенты, заключенные в Брест-Литовской крепости, будут освобождены. В этой же крепости с ноября 1939 года находился ее дядя, и никто ничего не знал о его судьбе. Она разыскала студентов, чтобы что-нибудь разузнать относительно дяди. Увы, о нем они ничего не слышали. В качестве слабой компенсации они рассказали ей о своем товарище по камере, Збигневе Богусском.

Катерина была ошеломлена. Збигнев Богусский! Друг детства! Он служил в польской армии и попал в советский плен в сентябре 1939 года. Его отправили в лагерь польских военнопленных офицеров в Козельск, он бежал, но был пойман и во второй раз попал уже в Брест-Литовскую крепость. Львовские студенты встретили его там в апреле 1941-го. Он рассказывал им «массу пустяков, — пишет Катерина, — вспоминая свое детство и школу, пляж в Сопоте, старую каргу, которая не позволяла воровать конфеты, водяные бомбы...» Неопровержимый вывод: «Несмотря на плохое обращение и частое пребывание в карцере, Збигнев, безусловно, был еще жив в апреле 1941 года».

В 1941 году, участвуя в военных действиях в составе Красной Армии, Катерина была ранена. На больничной койке она узнала о Катынских захоронениях. В то время она не раздумывала над этим вопросом, ее задача была в другом — выздороветь. Но поскольку у нее было много друзей-поляков, она была близка к тому, чтобы принять точку зрения Геббельса: это — преступление Советов.

Через год Катерина снова попала на фронт. Она должна была сопровождать делегацию от польской армии генерала Берлинга, отправлявшуюся в Катынь.

Возможно ли такое забыть? «Все осталось так, как было при немцах. На площадке был Установлен барак, который играл роль музея. Музея советских зверств, состоящего из экспонатов, отобранных с немецкой тщательностью. Все там было сгруппировано, упорядочено и классифицировано, всюду ощущался невыносимый порядок в стиле третьего рейха. Книги с золотыми тиснениями и подписями именитых посетителей из-за рубежа, копии решений, ряд фотографий менее известных гостей — и все это в алфавитном порядке. Бумаги, письма, карандаши, ручки, фотографии, портмоне казненных и фотографии их трупов также в алфавитном порядке. В алфавитном же порядке список жертв Катыни, разделенный на равные промежутки по принципу принадлежности к одному бараку».

И именно тогда Катерина испытала самое глубокое удивление в своей жизни. «В стопке на букву «А» я увидела имя своего дяди, а на букву «Б» — Збигнева Богусского. Збигнева, расстрелянного в марте 1940... и сидевшего в камере Брест-Литовской крепости с львовскими студентами в... апреле 1941-го?»

На секунду ей показалось, что она сошла с ума. Она кинулась к вещественным доказательствам. «Ящик дяди Христиана был пуст. В отделении Збигнева была его детская фотография и копия письма матери от 6 марта 1940 года. Подпись — его». И снова — тень безумия: «Я ничего не понимаю».

Она все поняла уже через несколько месяцев. Или подумала, что поняла. Вернувшись однажды в Польшу, она встретила фронтового товарища, который был поражен странным обстоятельством — письмом, которое он якобы написан своей матери. В тот момент, когда письмо было написано, он находился где-то в хабаровских рудниках и вряд ли мог писать вообще что-либо. Но подпись под письмом, вне всяких сомнений, была его собственная. «Вот только письмо... Но я никогда не писал его!»

И в этот момент она поняла, что Катынь — дело, целиком сфабрикованное немцами. Наверное, самая чудовищная фальсификация за всю историю человечества. «Советские деятели — Сталин, Хрущев и их последователи — лгали не меньше немцев. Ложь и тех и других обладала одним свойством — будучи неоднократно повторена и отражена в различных документах, она переставала быть ложью и становилась свершившимся фактом».

Бумаги, найденные в карманах убитых? Это дело Шелленберга, шефа контрразведки и его знаменитой группы «Новости», про которую он сам писал в своих мемуарах: «Они могли сделать все что угодно, подделать подпись так, что ни одна графологическая экспертиза этого бы не обнаружила». Под предлогом сбора информации, относительно пропавших товарищей, так называемые «спасшиеся» поляки в октябре 1941 года контактировали с семьями погибших и изучали их бумаги, почерки, подписи. Благодаря этому стало возможно осуществить подделку.

У Катерины Девилье было большое преимущество во время ее пребывания в Катыни перед западными журналистами: она могла непосредственно общаться с местным населением. И что же она узнала? К осени 1941 года «жители деревень, в районе Гнездово, возле Смоленска были насильственно депортированы. Более удаленные деревни не тронули. Однажды пришли немецкие солдаты полка связи № 537. Они установили в лесу громкоговорители и смертельно напились.

Несколько человек расквартировали у местных жителей. Они уже немного понимали по-русски и разговаривали со своими хозяевами. Поэтому известны некоторые имена: солдат Гезеке, сержант Рози, адъютант Ламмерт, шеф-адъютант Крименский, лейтенант Готт, полковник Аренс. Местные жители запомнили их навсегда, поскольку, пока их, в свою очередь, не депортировали, каждый день слышали, как из леса доносились немецкие военные марши и выстрелы. Возвращались пьяные, залитые кровью солдаты. По пьянке они многое рассказывали. Связной полк 537? Чушь, на самом деле они принадлежат к группе десанта «айнзатц-коммандо» СС II, а сейчас прибыли с Украины, где уничтожили всех киевских евреев. А кого же они убивают здесь? Тоже евреев? Солдаты смеялись. О нет, более тонкая, ручная работа, с револьвером... Лучше, много лучше. Об этом рассказывали крестьяне, пережившие ужасы немецких лагерей и вернувшиеся домой после войны. Но за пределами СССР никто об этом не знал, никто не услышал эти слова».

Мой дорогой Генри Монфор не верил этому рассказу. Сфабриковать такое количество поддельных документов казалось ему невыполнимой задачей.

И все же... Американцы и англичане, непрофессионалы, без специальных материалов, перед знаменитым «великим побегом» из Шталага изготовили фальшивые документы для тысячи заключенных.

Более того, в 1945 году молодой норвежец Карл Йоссен заявил полиции в Осло, что Катынь — «самое удачное дело немецкой пропаганды во время войны». В лагере Заксенхаузен Йоссен трудился вместе с другими заключенными над поддельными польскими документами, старыми фотографиями...

В том же 1945 году были опубликованы письма Грегора Словенчика, лейтенанта вермахта, австрийца по происхождению. Он писал жене, что «изобрел» преступление.

В 1958 году в Варшаве, во время процесса над Кохом, одним из нацистских палачей, орудовавших в Польше, берлинский булочник Пауль Бредоу под присягой заявил следующее: осенью 1941 года он служил под Смоленском, в составе войск связи вермахта. «Я видел своими глазами, как польские офицеры тянули телефонный кабель между Смоленском и Катынью. Когда потом объявили, что открыто Катынское захоронение, я находился там же и присутствовал при эксгумации. Конечно, я сразу узнал униформу, в которую были одеты польские офицеры осенью 1941 года».

И что же?

Сейчас я приведу показания, которые нашел лично в процессе расследования. В одном из них содержится ценная информация. Другое мне кажется по-настоящему очень важным. Вот маленькая история о том, как я добыл эти показания.

Сразу после передачи «Трибуна истории» по каналу Франсинтер, где я рассказывал про Катынь, стали приходить письма. По поводу того, кто же виноват на самом деле — русские или немцы, мнения аудитории были самыми разными. Не буду останавливаться на забавных эпизодах, когда слепой антикоммунизм заставлял истинных противников последней войны превратиться в неистовых защитников Геббельса, уверявших меня в его искренности. Историк, работающий с подобным материалом, часто сталкивается с такими вещами. В этой области необходимо сохранять спокойствие, избегать полемики и основываться только на фактах.

Из этого моря я выловил два письма, которые особенно заинтересовали меня приведенными в них фактами. Первое — от мадам Рене Кульмо из Сен-Сюльпис де Фалейрен в Жиронде. Там содержались воспоминания ее мужа, долгое время находившегося в концлагере Рава-Руска. Я посчитал, что они будут мне полезны при изучении Катынской проблемы. Мадам Кульмо верила, что в преступлении виновны СС. В конце письма значилось: «Если Вам захочется задать какие-нибудь дополнительные вопросы, мы в Вашем распоряжении».

Сам стиль письма и факты, которые я там обнаружил, заставили меня воспользоваться этим приглашением. И я отправился в Сен-Сюльпис де Фалейрен, маленькую деревушку, заблудившуюся среди виноградников Борделе, в нескольких километрах от Сен-Эмильон.

Мадам Кульмо — хрупкая, подвижная и живая — сортировала бидоны в полумраке молочного магазина. Виноградники были залиты солнцем. Она проводила меня к своему мужу. Он чинил мотор и, увидев нас, широко улыбнулся. Меня представили владелице магазина, мадам Дюпейра, пожилой очаровательной даме, слегка глуховатой. Мадам Кульмо работала у нее с 1946 года. Познакомили со старшей дочерью и ее грудным сыном. Потом пили оранжад с крошечными пирожными, опущенные жалюзи защищали нас от жары и яркого солнца. Месье Кульмо, черноволосый и черноглазый, мускулистый и загорелый, восседал во главе стола. Он рассказывал мне о войне. Когда он оказался в тюрьме Мон (Бельгия), 26 мая 1940 года, ему было всего двадцать два года. Потом его перевели в Шталаг II D, Штаргард, в Померании, туда они шли пешком три тысячи километров. Рене Кульмо был, что называется, «горячая голова». Устав от карцера и голодовок, он бежал и добрался почти до Э-Ла-Шапель, где его схватили, возвратили в Шталаг, судили и приговорили к шести месяцам Рава-Руска. Он был и в концлагере Вударг, устроенном на плавучем доке в Балтийском море, откуда вплавь пытался добраться до Дании.

В общем, Рене Кульмо много повидал.

«Знаете, он сильно изменился», — сказала его жена.

И вот что он рассказал по поводу нашего исследования:

«В сентябре 1941 года в Шталаге II D нам объявили о приезде шести тысяч поляков. Их ждали, но прибыло только триста. Все в ужасном состоянии, с Запада. Поляки вначале были как во сне, они не говорили, но постепенно стали отходить. Помню одного капитана, Винзенского. Я немного понимал по-польски, а он по-французски. Он рассказал, что фрицы там, на Востоке, совершили чудовищное преступление. Почти все их друзья, в основном офицеры, были Убиты. Винзенский и другие говорили, что СС уничтожили почти всю польскую элиту».

Я спросил месье Кульмо: «Эти поляки говорили о Катыни?» «Нет, тогда это название мне ни о чем не говорило. Но в 1943 году, когда начались все эти истории про Катынь, я вспомнил своих польских друзей и то, что они мне рассказывали про преступление на Востоке. Поэтому я всегда был убежден, что за Катынь несут ответственность именно СС».

Вот, собственно, и все. Этот рассказ только косвенно затрагивает тему Катыни и не может рассматриваться в качестве прямого подтверждения. Зато здесь содержится информация о том, что в сентябре 1941 года на Востоке эсэсовцы уничтожили польских офицеров. Вспомним, что именно к этому моменту советская комиссия по расследованию относит дату расстрела в Катыни.

Среди полученных мною писем, после передачи «Трибуна истории», было несколько анонимных. Это общая проблема всех теле- и радиоведущих. Обычно эти письма сразу бросают в мусорную корзину. Но одно меня заинтересовало. Письмо очень отличалось от типичной корреспонденции этого жанра. У меня осталось ощущение достоинства, искренности и подлинности ее автора. Он объясняет, почему он не стал его подписывать, и причина является достаточно веской. Я много раз читал и перечитывал это письмо. В нем содержалось действительно нечто новое. Но увы, текст не был подписан. А вдруг это утка, искусно состряпанная просоветскими агентами? Я долго колебался, пока мне в голову не пришла спасительная идея. А почему бы, собственно, не воспользоваться могущественными возможностями радиовещания? Почему бы не обратиться к этому человеку в эфире и не попросить его встретиться лично со мной?

И я это сделал. Я попросил автора письма указать мне номер телефона, по которому мог бы позвонить в назначенный день и час. Я гарантировал сохранение его анонимности. И я привел следующие доводы: «Я просто хочу быть уверен, что вы существуете. Я хочу знать вашу фамилию, ваше прошлое и были ли вы действительно на Восточном фронте в тот период. Если я получу доказательства подлинности вашей истории, то смогу попросить своих слушателей и читателей положиться на мою честность исследователя. И они будут вольны верить или нет моим собственным словам».

Задним числом все это слегка напоминает истории про Джеймса Бонда. Но мне в тот период было не до смеха. Неделями я разбирался в документах Катыни, и меня просто преследовали видения трупов юных офицеров... Чудовищность и коварство этой идеи — обезглавить армию, уничтожив весь офицерский состав, не давала мне спать по ночам:

Прошло три дня. Каждый день приносил мне по двадцать-тридцать писем, касающихся Катыни. И однажды — листок, отпечатанный на машинке, без подписи. Мой «аноним» меня услышал. Он сообщал мне номер телефона. Мы связались и договорились о встрече. Она была назначена в «Уинстоне Черчилле», рядом с площадью Этуаль. Каждый из нас должен держать в руках последний номер моего журнала «История обо всем» — опять Джеймс Бонд! Итак, мы встретились, сели и стали разговаривать. Через несколько минут он представился. Через час я знал о нем все.

Естественно, что я перепроверил его рассказы и обнаружил, что они абсолютно правдивы. Этот человек, ярый антикоммунист, доказавший это во время войны в Испании, журналист, писал для парижских коллаборационистских кругов. Он действительно был на Восточном фронте. И ему очень дорого пришлось заплатить после войны за свою ангажированность.

Настало время все-таки представить его Историю, важность которой вы сами в состоянии оценить.

«Месье, я прослушал вашу передачу про Катынь. На протяжении многих лет эта драма является для меня источником непрерывной внутренней борьбы.

Я был тогда что называется «коллаборационист», потому что христианин, потому что антикоммунист. Я читал про Катынь только то, что публиковали в 1943 году и после войны, написанное с точки зрения вины Советского Союза. Раньше я никогда не слышал про Катерину Девилье и не читал ничего о ней.

После освобождения меня осудили за мою журналистскую деятельность, но я по-прежнему не испытывал никакой симпатии к коммунизму и был глубоко убежден, что необходимо каким-то образом противостоять коммунистической угрозе Западу. Может быть, к лучшему, что возраст, здоровье и презрение к существующей системе права не позволяли мне активно вмешиваться в политические игры.

У меня нет причины скрывать то, о чем я знаю.

В 1941 году я освещал события на Восточном фронте и находился под Смоленском, когда туда прибыл 1-й батальон люфтваффе.

Вместе со мной работал одни друг, человек кристально честный, блестящий, на редкость интеллигентный и довольно скрытный.

Однажды октябрьским или ноябрьским вечером (может, и в декабре, все это было так давно) он вернулся совершенно белый, его трясло. Через некоторое время он смог сказать: «Я побывал в таком кошмаре, который трудно даже вообразить». Дальше он рассказал, что по поручению одного лица, имени которого я открыть не могу, он связался с подразделением СС (а не полком связи № 537). Вместе с ними он отправился в лес между Смоленском и Лиозно (название Катынь он не произнес ни разу).

Там было несколько сотен польских офицеров под охраной СС. Вначале поляки копали ямы, затем эсэсовцы стреляли им в затылок и ногой сталкивали тело, если человек не падал сам.

Конечно, это слабое свидетельство, к тому же не из первых рук, но есть еще сопутствующие интересные дополнения.

Мы не переставали видеться с моим другом, и когда в 1943-м, громом среди ясного неба прозвучало известие о Катынской трагедии, мы вспомнили этот эпизод.

Связано ли то, что он видел, с Катынью, или это было что-то другое?

В общем, понятно, почему немцы ждали, прежде чем сообщить всему миру в 1943 году о преступлении Советов. Необходимо было, чтобы прошло какое-то время и судебно-медицинская экспертиза не могла бы с точностью указать дату захоронения,— апрель 1940-го или ноябрь—декабрь 1941 года.

Нельзя сказать с уверенностью — НКВД или СС «ликвидировали» несчастных поляков. И те и другие в указанное время имели такую возможность. Участие СССР в подобных вещах нам всем хорошо известно (например, история с поволжскими немцами).

И все же, все же... Место преступления, о котором рассказывал мне мой друг, близость дат заставили меня усомниться в общепринятой версии и написать вам.

Мне кажется, мы живем в такое время, когда необходимо пытаться выяснить правду, даже если она может чему-то повредить.

Многие мои друзья со мной не согласны. Ими движет фанатизм или заблуждения, но они считают, что «преданность».

Что ж, пусть так. Но это все-таки мои друзья, и только поэтому я не могу подписать это письмо. Тем хуже, если вы не обратите на него внимания, хотя я вас пойму. Я сам в своей жизни получил столько анонимных писем... я их обычно выкидывал, а иногда и сжигал, потому что в чьих-то руках они могли стать оружием.

Даже если все так и случится, вы будете располагать информацией, пусть даже и непроверенной, но все же лучше, когда она есть...»

После того как я зачитал выдержки из письма в «Трибуне истории», мне пришло гневное письмо от Домбровского, президента «Польских соколов», скрывавшегося в Париже. Ни для кого не секрет, писал он, что нельзя пользоваться анонимными источниками. А обнародование свидетельства Катерины Девилье является «оскорблением памяти моих товарищей, жертв НКВД».

Подобного рода послания способны обескуражить любого и позволяют оценить, с какими проблемами приходится сталкиваться, когда пишешь. Особенно если пытаешься сохранять объективность. Каким образом установление личности преступника может оскорбить память его жертв? Возможно, месье Домбровский забыл национальность тех, кто уничтожал его соотечественников в концлагерях Майданека, Треблинки и Аушвица? А может быть, он считает, что историческая проблема должна иметь «ориентацию», и необходимо использовать только «удобные» доказательства?

Эта точка зрения на историю целиком совпадает с точкой зрения НКВД. Для них история существовала только в таком ракурсе, который им выгоден. То, что жертва (а поляки, вынужденные жить в изгнании, безусловно жертвы) становится похожей на своего палача — благодаря этому можно лучше понять, почему и после тридцати лет Катынская трагедия порождает столько вопросов. (Я прекрасно понимаю чувства, владевшие президентом Французско-польского общества Жаком Шарпентьером, когда он писал мне это: «Конечно те, кто занимался этой проблемой и уверен, что Катынь — преступление Сталина, не изменили свою точку зрения после вашей передачи, но они боятся, что менее осведомленные люди могут быть введены в заблуждение, что многие начнут сомневаться, ужас от содеянного сменится любопытством, воспоминание о кошма ре рассеется и выяснение виновности отойдет на второй план». — Прим. авт.)

Да, столько вопросов. Некоторые из моих корреспондентов, задавая вопросы, сами косвенно отвечали на них. За что я им признателен. Свидетельство мадам Девилье критиковали и комментировали.

Месье Леон Бине, почетный профессор, член Национальной медицинской академии, писал мне: «Я могу согласиться по поводу теплой одежды и отсутствия насекомых. Но нужно учесть, что выстрел в затылок не приводит к обильному кровотечению». Как вы помните, мадам Девилье писала, что немцы» возвращались из Катынского леса пьяные и «залитые кровью».

Доктор Навиль, профессор медицинского факультета университета Женевы, в свою очередь пишет: «В области основания черепа находится очень мало кровеносных сосудов, поэтому даже с близкого расстояния на стрелявшего не может попасть много крови». Вспомним, что свидетели, допрошенные советской комиссией по расследованию, рассказывали о крови, пропитавшей рукава мундиров некоторых немецких палачей.

Морис Бомон, член Академии наук, специалист по вопросам политики и морали, директор Института Франции (1966), спрашивал, во-первых, могла ли Катерина Девалье общаться со смоленскими крестьянами на их родном языке. И еще: «Как она могла видеть фотографию Збигнева Богусского? Разве немцы не вывезли все документы, найденные на убитых польских офицерах перед тем, как русские взяли Смоленск?

Русские представили только новые документы, а в них не упоминался Збигнев Богусский. В таком случае мадам Девалье должна была бы видеть фотографию, привезенную русскими впоследствии?»

Известный писатель Морис Рат считает, что произошла путаница с именами. Имени Збигнева Богусского нет в списке опознанных 2730 тел. Зато там есть лейтенант Феликс Богусский и капитан Казимир Богусский. Сенатор Пеллен, генеральный секретарь финансовой комиссии, разделяет эту точку зрения.

Автор многих чудесных книг Анри-Жан Дютей (его компетентность не вызывает сомнений, поскольку в своей последней книге «Польская Сюита» он затрагивал тему Катыни) по радиоканалу «Центральная Европа» заметил относительно «показаний» крестьян: «Они разговаривали с немецкими солдатами, и те, будучи пьяными, похвалялись совершенными зверствами (разумеется, речь идет о польских офицерах). Но как, я вас спрашиваю, они могли с ними разговаривать? На каком, собственно говоря, языке? Понятно, что ни один белорусский крестьянин не знает немецкого и, в свою очередь, ни один простой немецкий солдат не может сказать ни слова по-белорусски, на этом специфическом русском диалекте». (Однако М.Д. Тихообразов заверил меня, что жители Смоленской области отлично говорят по-русски: «Купите билет. Вы приедете и обнаружите, что Смоленск находится в Российской Советской Федеративной Социалистической республике, а не в республике Белорусь. — И продолжает: — А по поводу того, что белорусский невозможно понять, — сильное преувеличение. Конечно, он отличается от русского, как и украинский. Там много польских слов, есть ударения и звуки, не совпадающие с русскими. Но если знать польский и некоторые особенности белорусского, — разобраться можно».)

Анри-Жан Дютей перешел от комментариев к рассказу Катерины Девилье к другим вопросам. У него вина Советов — даже не Советов, а непосредственно Сталина, не вызывает сомнений. Он обратил наше внимание на то, что в народной республике, которой стала Польша усилиями Советов, полякам в радость открыто обвинять русских. Вот пассаж по поводу поддельных документов, подложенных в карманы убитых: «История норвежца про гениальную фальсификацию принадлежит к разряду самых диких фантазий. Если бы_не мрачный контекст, в котором она прозвучала, то ее можно было бы назвать комичной. Какой лингвист или просто человек, обладающий хотя бы каплей здравого смысла и грамотности, поверит, что молодой норвежец с ходу может подделать подпись поляка, писать на польском письма, учитывая, что во всей Европе польское написание и орфография считаются очень сложными? Это просто смехотворно, и я обращаюсь за поддержкой ко всем специалистам по европейским языкам».

Адвокат Франсуа Прюаль, член адвокатской коллегии, поднимает другой вопрос: в чем причина того, что одних польских офицеров расстреляли, а другие офицеры, в других лагерях, жили вместе с французами в одинаковых условиях? «Я был в лагере для пленных французских офицеров в Померании (Офлаг II В— II D), в Гроссборне, начиная с конца июня 1940-го до лета 1943-го. Потом нас объединили с лагерем для польских офицеров, находившемся на расстоянии ста километров в казармах немецкой армии в Арусвальде. В этом лагере, насколько я помню, было около двух тысяч польских офицеров... В то время, насколько известно, в Германии существовало два лагеря с польскими офицерами, жившими в относительно нормальных условиях. Я не говорю о том, что случилось с ними потом».

Существует ужасное подтверждение вины Германии в Катынской трагедии. Оно содержится в заявлении Мартина Бормана, сделанном в 1940 году, где тот обосновывает необходимость уничтожения польского высшего командного состава. Катынь явилась трагическим следствием подобных намерений. Но свидетельство Прюаля противоречит этой версии. Его подтверждает письмо М.Д. Коломба, инспектора регистрационного бюро: «До июля 1944 года я находился в лагере Хангелар, в десяти километрах восточнее Бонна, и только колючая проволока отделяла от нас лагерь с несколькими сотнями польских офицеров, которые, несомненно, являлись цветом польской нации».

Вот еще ценное дополнение, сделанное Юзефом Кжепским: во время войны 1939— 1945 годов с немецкой стороны не было официальной санкции на уничтожение польских офицеров, взятых в плен на западе Польши. Невозможно строить аргументацию обвинения Германии, основываясь на заявлении Бормана, потому что в этом случае возникает простой вопрос: почему же в Катыни была уничтожена только часть офицеров, в то время как все прочие остались жить?

Мне написала мать одного француза, который был в Катыни во время официального визита, организованного немцами. Ее сына расстреляли после освобождения. Она не называет себя: «Я пишу Вам, потому что верю в Вашу честность, но не хочу, чтобы Вы упоминали обо мне, — к чему? Никто мне не сможет вернуть моего ребенка...» Мадам полагает, что я мог бы подумать, будто статья ее сына о поездке в Россию написана в пропагандистских целях. Поэтому высылает мне соображения, которые излагал в письме ее сын, перед тем как сесть писать статью. Стал бы он лгать своей матери?

«Немцы, — писал он, — приносили тела польских офицеров, не выбирая, каких именно, или тех, на которых указывали иностранцы, и просили обратить внимание на ужасные дыры в затылке: «Как вы можете видеть, пули немецкие...» Они выворачивали карманы офицеров. Почти у всех там были фотографии и письма, написанные по-польски, а в этом языке есть буквы, которых нет ни в одном из западных языков.

Понимаешь, мама, это как если бы на мне нашли письма от бабушки, с каталонскими выражениями, которых никто на свете бы не понял, или письмо от тети с ее обычными шутками... Невозможно все это подделать! Их было слишком много, они жили в разных областях Польши, и мы так мало знаем о ней... Нет, это преступление русских!»

«...пули немецкие», — сказал французам их сопровождающий во время визита. Мы еще не упоминали об этом очень важном моменте дискуссии. Пули, найденные в Катынском захоронении, были немецкого происхождения. В дневнике Геббельса за 8 мая 1943 года можно прочитать следующее: «К несчастью, в Катыни были найдены немецкие боеприпасы. Полагаю, это то, что мы продали Советам, еще когда дружили, и это им хорошо послужило... а может, они и сами побросали пули в могилы. Но главное, что это должно остаться в тайне. Поскольку если это всплывет на поверхность и станет известно нашим врагам, все дело о Катыни лопнет».

Речь идет об основном принципе, на котором базируется любое полицейское расследование: по оружию идентифицируют личность убийцы. Если пули в Катыни были немецкие, значит ли это, что и виновны немцы?

Пули, найденные на месте преступления, — немецкой марки «Гезо», серия Д, калибр 7,65 мм. Это марка немецкой фирмы Геншоу. Приближаемся ли мы к разгадке? В записке от 31 мая 1943 года немецкое Высшее командование уточняет, что немецкая фирма Геншоу «до войны поставляла большое количество оружия и боеприпасов, в частности пистолетов калибра 7,65 мм с соответствующими пулями, в СССР и страны Балтии». Возможно, это было опубликовано с целью положить конец опасениям доктора Геббельса. Но месье Геншоу, президент фирмы «Геншоу и К», высказался в том же смысле уже после войны. А Анри-Жан Дютей написал мне: «Все знают, что в странах Балтии использовали немецкое оружие, и большая часть этих запасов автоматически оказалась у русских после войны, которую наци и русские вели в Польше». Между прочим, советская комиссия по расследованию не использовала этот аргумент: это означает, что она знала ему цену.

Может ли личный опыт помочь сделать вывод в данной ситуации? Корреспондент, пожелавший остаться неизвестным, написал мне о злоключениях своего французского товарища по Рава-Руска: «Вначале он служил в десанте в Восточной Пруссии, или в Померании. В один прекрасный день вместе в двумя товарищами они решали бежать, благо Россия была совсем близко. Их почти сразу поймали, судили за нелегальное пересечение границы и интернировали.

Где они только не побывали... Тюрьмы Минска, Смоленска и другие, названия которых я не могу воспроизвести. Это «вторжение» произошло за несколько месяцев до вторжения немцев в Россию. Перед приходом немецких войск пленных эвакуировали. В основном это были поляки.

Заключенных выстроили в колонны, по бокам шел усиленный русский конвой. Русские потрудились сформировать колонны по национальной принадлежности, так что мой друг не знал ничего о судьбе своих товарищей по несчастью.

Внезапно по колонне открыли автоматный огонь, люди вокруг стали падать... Как только раздались очереди, у моего друга сработал условный рефлекс, он бросился на землю и заполз в яму; по счастью на него упал труп, который послужил ему защитой. Он ясно слышал одиночные выстрелы, которыми добивали раненых, потом, как ушел конвой.

Через некоторое время он покинул свою неудобную позицию и несколько дней прятался в лесу. Там его схватили немцы, и он рассказал своим «освободителям» о случившемся. Ему предложили свободу, при условии, что он расскажет эту историю по французскому радио. Он отказался, не желая быть использованным в целях пропаганды. Его отправили в лагерь, и после неудачного побега он оказался в Рава-Руска».

Моему корреспонденту кажется, что по «манере письма» то, как русские поступили с этими заключенными из Смоленска, сильно напоминает события в Катыни. Я хочу подчеркнуть: польскими заключенными из Смоленска.

М.П. из Парижа, который тоже пожелал остаться неизвестным, написал мне: «Когда я проезжал Украину, в Виннице из окна 48-го эшелона я видел чудовищную, очевидно советскую бойню, потому что это было в 1939—1940 годах, когда Сталин послал Хрущева организовывать колхозы (sic!). По их приказу 10 000 мужиков отвели в городской парк, где их и нашли впоследствии немцы, в двух огромных котлованах». И на том же месте М.П. видел... эсэсовцев, расстреливавших евреев. «Евреи сами копали себе неглубокие могилы, так как через четверть часа земля начинала шевелиться... Автомат чаще ранит, чем убивает, и оттуда ползли полутрупы... Работа шла быстро, но не без брака...» М.П. часто говорил о Катыни «с шоферами, организацией Тодта, конвоем рейхбана... на ломаном французском с румынами, литовцами, на французском — с эльзасцами и саарцами. Ни у кого ни тени сомнения: захоронение и пуля в затылке были советскими».

Это напоминает мне свидетельство, на которое любезно указал мне доктор Р. Брюн. Профессор Л.В. Лузина опубликовала в «Католическом обозревателе» свои воспоминания о ликвидации в окрестностях Львова «10 000 несчастных, тела которых сбросили в общую могилу. Весь Львов знал об этом. Их постигла та же судьба, что и польских офицеров в Катыни».

О том же случае пишет Георгий Александров («Вестник социализма», Нью-Йорк, 1948, № 12). В то время он жил в маленьком городке Винница, недалеко от русско-польской границы. «Более 10 000 человек бросили в общую могилу. Перед этим они прошли тюрьмы и были расстреляны ГПУ».

Но вот что пишет доктор С. Самуэлидис, побывавший и в Аушвице, и в Бухенвальде: «Существуют преступление геноцида и обычное преступление. Между ними существенная разница. Нельзя уничтожить 10 000 польских офицеров в чаще леса ни голыми руками, ни из пистолета, ни из автомата. Такое преступление требует специальной подготовки, специальных людей, обученных совершать массовые убийства. И вы сами непосредственно назвали их в своей передаче. Это — айнзатц-коммандо СС.

Небольшая круглая дырочка, воспроизведенная 10 000 раз, тщательно выровненные ряды трупов являются прямым указанием на убийцу, точнее убийц. Я позволю себе привести здесь личное воспоминание: я участвовал (в качестве депортируемого) в перемещении лагерей из Верхней Силезии в Гляйвиц (48 часов марша, чтобы пройти 80 километров) в январе 1945 года. Гитлеровские СС шли по бокам, толкани нас, изводили, иногда убивали. Но айнзатц-коммандо СС — это совсем другое дело. Когда один из них ехал за нами на мотоцикле, если кто-то начинал отставать, руки сжимали руль, мотоцикл увеличивал скорость — и одним трупом на. дороге становилось больше... Вывод: единственная армия, обладавшая специалистами для специальных преступлений, — армия Гитлера. А преступление в Катыни — прежде всего профессиональная работа».

Сколько доказательств, которые мучительно тяжело обсуждать! Сколько пролито крови из-за разных идеологий! Сколько убитых, убитых людьми, — и с одной и с другой стороны декларировавшими своей целью благо всего человечества! История осудит виновных, независимо от того, как их зовут, — Гитлер или Сталин.

Среди стольких злодеяний мы должны вернуться к одному: Катынь.

Кто это сделал?

Вспомним основные версии.

Немецкая версия: преступление было совершено в конце зимы 1940 года, вероятно, в марте или апреле. Польских военнопленных по железной дороге привезли из Козельска в Смоленск, затем на грузовиках доставили в Катынский лес, где их убили сталинские палачи выстрелами в затылок.

Советская версия: преступление было совершено осенью 1941 года, вероятно в августе или сентябре. Заключенных, переведенных из Старобельска, Козельска и Осташкова в марте-апреле в лагеря под Смоленском (1 О.Н., 2 О.Н., 3 О.Н.), пришлось оставить при наступлении немцев. Немцы захватили пленных и увезли в Катынь, где их убили гитлеровские палачи выстрелами в затылок.

Аргументы в пользу немецкой версии (вина русских):

1. Международная медицинская комиссия со всей возможной точностью установила дату убийства — начало 1940 года.

2. Польские офицеры из Козельска перестали связываться с родными в марте—апреле 1940 года. Их увезли в неизвестном направлении, и никто не мог сказать, где они находятся. Кроме одного офицера, которому удалось бежать по дороге между Козельском и Смоленском, никого из офицеров больше не видели.

3. Список из 2730 офицеров, опознанных по найденным на них бумагам, точно соответствует части состава узников Козельска.

4. С лета 1941 года, осаждаемые освободившимися поляками, советские власти не смогли ответить на вопрос, что же случилось с заключенными Старобельска, Козельска и Осташкова. Казалось, они не подозревают о существовании лагерей под Смоленском, а они должны были бы быть очень важны, ведь в них содержалось больше 10 000 польских офицеров.

5. В 1940 году на вопросы о судьбе польскихвоеннопленных советские высокопоставленные чиновники говорили о «большой ошибке», совершенной в этом отношении.

6. Местные крестьяне показали, что польских заключенных на грузовиках в марте—апреле 1940 года русские увезли в Катынский лес, и их больше никто не видел.

7. Нюрнбергский трибунал, когда малейшее снисхождение к гитлеровскому режиму было невозможно, отказался внести Катынь в перечень совершенных преступлений, несмотря на настойчивые пожелания Советского Союза на этот счет.

8. Чтобы начать рассматривать серьезно советскую версию, вначале необходимо получить доказательства существования лагерей под Смоленском между апрелем 1940 и июлем 1941 годов. Тем не менее их нет: ни сведений о точной локализации, ни списка заключенных, ни медицинских карт, ни перечня побегов и наказаний и т.д. Возможно ли, чтобы документы всех трех лагерей, до последнего листочка, потерялись во время отступления советских войск?

Аргументы в пользу советской версии (вина немцев):

1. Медицинская комиссия, состоящая из самых известных специалистов в этой области, единогласно отнесла преступление к осени1941 года.

2. До июля 1941 года Катынский лес являлся местом отдыха жителей Смоленска. Крестьяне пасли там скот и собирали дрова. Там находился пионерский лагерь. Невозможно было уничтожить за две недели в Катынском лесу 10 000 человек так, чтобы местные жители ничего об этом не знали. Это так же нереально, как уничтожить 10 000 человек в Булонском лесу и чтобы ни один парижанин ничего об этом не ведал.

3. После взятия Смоленска Катынский лес охраняли немецкие вооруженные патрули; по всюду распространялась информация о том, что за пребывание в лесу без специального разрешения — расстрел на месте.

4. Свидетели, утверждавшие, что видели, как в марте—апреле 1940 года польских офицеров увозили в Катынский лес, признались, что на них было оказано давление. Они изменили свои показания.

5. Многие люди утверждают, что видели польских заключенных в области до прихода немцев; они также помнят, какие усилия немцы прикладывали, чтобы поймать всех заключенных, использовавших момент смены власти для побега.

6. Многие люди также детально описывают, как осенью 1941 года немецкие преступники увозили польских офицеров в Катынский лес грузовиками и там убивали; операцию возглавлял обер-лейтенант Аренс, и это имя фигурирует во всех свидетельских показаниях.

7. На польских офицерах было найдено 9 документов, пропущенных немцами. Все они датированы разными числами, вплоть до июня1941 года.

8. Множество свидетелей подтверждает, что немцы в начале марта 1941 года использовали русских заключенных из концлагеря 126 для эксгумации трупов. Они готовились к «экзамену», который необходимо было сдавать медицинской комиссии, приезжавшей в Катынь 28 апреля. Заключенные должны были тщательно обыскать одежду офицеров и забрать все документы, появившиеся после апреля 1940 года.

9. Есть свидетели, видевшие груженные трупами грузовики, направлявшиеся в Катынский лес. На основании этого можно заключить, что немцы расстреливали польских офицеров и раньше. Перемещение трупов в Катынский лес имело три цели: во-первых — замести следы своих преступлений; во-вторых— переложить ответственность за содеянное на Советское правительство и, в-третьих — увеличить число «жертв большевизма».

Хочет ли читатель сам принять окончательное решение? Или, может быть, примет участие в обсуждении? Надеюсь, что последнее. Итак, обсудим.

В советских и немецких медицинских отчетах поражает полное отсутствие строгой аргументации. Естественно, всем хотелось бы прочитать там: «Трупы находились в земле более двух лет потому, что...». Ничего подобного там нет. С другой стороны, можно ли требовать многого от судебно-медицинской экспертизы? Мы ведь и сейчас постоянно сталкиваемся с недостоверностью ее заключений. Вот, например, когда нашли скелет женщины и маститые судмедэксперты пришли к выводу, что это юная девушка; они написали целый биографический роман и установили ее генеалогию чуть ли не до праматери Евы. Потом в ходе расследования выяснилось, что это не юная девушка, а совсем дряхлая старушка. Ну и так далее. Помните дело Мари Безнар? Сразу видно, что в деле о Катыни эксперты обоих лагерей ведут себя крайне осторожно. И они правы. Практически невозможно точно установить дату захоронения, если трупы пролежали в земле больше 18 месяцев. Эксперты Геббельса строили свое заключение на основании образования адипосира. Но советские эксперты ни словом не упомянули этот феномен, на что никто не обратил внимания.

Есть еще одно поразительное обстоятельство. Для обоснования сделанных выводов и та и другая медицинские комиссии апеллируют к факту не из области медицины: они рассматривают документы, найденные на трупах, и придают большое значение стоящим там датам. Что превращает медицинскую экспертизу в политическую экспертизу, а последняя необъективна по определению.

Эксперты из немецкой комиссии неоднократно уверяли всех, что на них не оказывалось давления. Выше я уже приводил протесты доктора Навили. Я целиком и полностью убежден в их искренности, но это не исключает возможности существования непрямого давления. Доказательство содержится в их собственном отчете: оно относится к моменту, когда врачи обнаружили деревья, выкорчеванные до их приезда, чтобы иметь возможность открыть могилы. В своем отчете они пишут, что деревья были посажены более трех лет назад. И перед комиссией американской палаты представителей доктор Навиль опять вспоминал эти деревья. Но с каких это пор на факультете медицины ввели курс древоведения? Откуда взялась такая наука? Итак, перечитаем отчеты. Можно заметить присутствие некоего работника лесного ведомства, беседовавшего с экспертами. И кто же по национальности этот работник лесного ведомства? Немец. Такая наивность вызывает легкое беспокойство.

Почти все эксперты, приглашенные Геббельсом, подчеркивают свои антинемецкие настроения. Профессор Пальмиери торжественно заявляет: «Я не был фашистом... Доказательство — то, что у меня забрали партийный билет». Это изъятие доказывает, что профессор все-таки раньше был фашистом... Я прекрасно понимаю, что эксперты прибыли в Катынь по распоряжению вышестоящих лиц, но они все же прибыли. Этим они сделали бесценный подарок гитлеровской пропаганде. Они утверждают, что не могли отклонить это «приглашение».

Приступ аппендицита доктора Костедо является превосходной возможностью ответить им. Вот что мне написал по поводу французского эксперта генеральный инспектор Хаузер: «Уже пятнадцать или двадцать лет я тепло вспоминаю полковника, впоследствии генерала медицинских войск Костедо. В 1943 году его назначили, несмотря на протесты, медицинским представителем от правительства Виши в международной комиссии, отправленной в Катынь. Когда он вернулся, я, разумеется, начал расспрашивать его о личных впечатлениях, но он отказался обсуждать свою поездку. Поскольку я настаивал, он сказал: «Не мое это дело — лить воду на мельницу немецкой пропаганды». Инспектор Хаузер воспринял это так, что доктор поверил в вину Советов. Но вот что интересно: французский эксперт отказался обсуждать этот вывод.

С немецкой стороны самые интересные сведения стали поступать после войны, со стороны экспертов, пересмотревших свои позиции 1943 года. Профессор Марков после 1945 года утверждал, что нацисты заставили его подписать документы, а сам-то он, как и его коллеги, всегда был уверен в виновности немцев. Это произошло, когда Болгария стала просоветской народной республикой. После этого профессор Марков, представший перед народным трибуналом, был оправдан. Очевидно, мы не можем всерьез относиться к его словам. С большим доверием мы можем относиться к словам доктора Гайека из Праги: до «присоединения» Чехословакии (1948) он находился в советском лагере. Никто из других экспертов не изменил своей позиции.

Послевоенные заявления доктора Навиля занимают особое место. В присланном мне письме он уточняет:

1) могила в Катыни была именно той, в которую трупы были брошены изначально, непосредственно после уничтожения;

2) некоторые документы, повлиявшие на их решение, они взяли сами непосредственно у убитых, которых они выбрали и которых в их присутствии достали из могилы.

Если мы доверяем этому заявлению, то тогда становятся ясны многие прежде туманные детали. Если могила была именно той, в которую трупы были брошены изначально, это исключает для немцев возможность всяческих манипуляций с телами; это исключает составление предварительной выборки документов для польских офицеров. И если эксперты сами извлекали документы из карманов убитых и в то же время возможность предварительного вмешательства исключена, мы оказываемся перед фактом — в отношении дат немцы были честны. Если бы преступление было совершено ими, стали бы они рисковать и позволять раскрыть свое участие обнаружением документов, датированных, например, августом—сентябрем 1941 года, то есть после немецкого вторжения на территорию России? Вдумчивый читатель задаст здесь следующий вопрос: можно ли делать какие-либо выводы на основе послевоенного заявления доктора Навиля. Эти сведения даже выходят за рамки отчета международной комиссии в 1943 году. Чтобы помочь читателю, я воспроизведу здесь слова месье Альбера Пико, президента местного правительства перед Советом государств, членов Женевского соглашения. В 1947 году Совет счел необходимым уточнить позицию доктора Навиля по отношению к делу о Катыни.

«Совет государств считает, что репутация доктора Франсуа Навиля безупречна, это уважаемый всеми ученый и замечательный практикующий врач... нет поводов сомневаться ни в его профессиональной компетентности, ни в его честности. Попытки ученого выяснить правду с помощью профессионально проведенной экспертизы соответствуют нравственным и научным идеалам нашей страны». Последнее уточнение: доктор Навиль отправился в Катынь с одобрения швейцарского правительства, после ряда собственных настойчивых просьб.

Легковесность научных аргументов, поражающая в отчете немецкой комиссии, еще более четко прослеживается в отчете советской. Русские врачи также апеллируют к найденным документам, собранным показаниям. Документы? Их было только девять. Сами же немцы собрали несколько тысяч. Свидетели? Их было много, разных, иногда противоречивших друг другу. Они отвечали на все задаваемые вопросы: подтверждали наличие польских заключенных в районе Смоленска до июля 1941 года, подтверждали, что перед наступлением немцев эти заключенные были оставлены в лагерях и взяты в плен гитлеровской армией, кому-то из них удалось бежать, и немцы их долго ловили; подтверждали, что немцы увезли польских заключенных в Катынский лес, где они и исчезли. Все складывается гладко. Можно даже сказать — слишком гладко.

«Откровения» по поводу транспортировки трупов в Катынь не совсем понятны: если немцы уже уничтожили пленных там, зачем понадобилась эта «добавка». Советской комиссии действительно необходимо было обосновать цифру в 10 000 жертв, введенную немцами и с готовностью принятую русскими. Или эта цифра была неверной. Известно, что русские взяли в плен в 1939 году около 12 000 польских офицеров. Немцы знали об этом. Когда было обнаружено Катынское захоронение, немцы были уверены, что там лежат именно 12 000 офицеров. В первой немецкой сводке, за 13 апреля 1943 года, говорится: «Предполагается, что число жертв — около 10 000, что приблизительно соответствует количеству польских офицеров, попавших в русский плен». Было эксгумировано 4183 трупа. Поиски в прилегающих районах ничего не прибавили к этой цифре. Русские удовлетворились тем, что эксгумировали снова трупы, уже эксгумированные ранее немцами, — дополнительное доказательство того, что они не нашли новых могил. Советская комиссия по расследованию решительно заявила: «Медицинская экспертиза установила, что общее число трупов — около 11 000». Эта цифра устраивала русских, поскольку позволяла списать на Катынь 6000 офицеров, пропавших в арктическом лагере Арктики и других местах. Советы собрали и опубликовали более сотни свидетельских показаний. Но насколько им можно верить? Можно ли делать выводы на основании этих показаний? Здесь нужно вспомнить слова Александра Уэрса, тем более ценные, что он не был убежден в виновности Советов. Помните, как он говорил про Киселева, что тот был «явно замученным»?

И он добавил, что журналисты не имели возможности лично поговорить со свидетелями. И как секретарь американского посольства мистер Милби рассказывал, что когда журналисты стали задавать комиссии вопросы по поводу некоторых очевидных несоответствий, в тот же момент заседание было закрыто. «Видимо, — пишет Александр Уэрс, — все это было спланировано заранее».

Остаются еще собранные и опубликованные мною новые свидетельства. Во-первых, рассказ Катерины Девилье; Ее друг детства Збигнев Богусский был жив весной 1941 года, хотя и значился в списках погибших в Катыни. Это доказывает, что преступление должно было бы быть совершено осенью 1941 года, поскольку еще необходимо учитывать фактор холодного времени года. Но может быть, Катерина Девилье просто ошиблась? Странно, что среди заключенных Козельска нет Збигнева Богусского, зато есть два других. Но мадам Девилье заверяет также, что сама лично слышала рассказы местных крестьян, полностью подтверждавшие советскую версию. Вряд, ли можно предположить, что на этих крестьян оказывалось какое бы то ни было давление. И они все, все до одного, побили, что преступление совершили немцы осенью 1941 года в Катынском лесу.

Кому верить? Чему верить? Мадам Катерина Девилье пришла на передачу «Трибуна истории».

Хрупкая, темноволосая Катерина Девилье производила впечатление человека эмоционального и решительного. Она беседовала в прямом эфире с мадам Генри Монфор и месье Юзефом Кжепским. Я уже говорил, что ее история вызвала много комментариев. Под перекрестным огнем вопросов она не отступала ни на йоту от своего рассказа. На самые провокационные вопросы, на откровенные инсинуации она отвечала совершенно спокойно и с замечательной точностью. Если Кжепский пытался поймать ее на несоответствии ее показаний и доказанных фактов, она не терялась. С легким польским акцентом и спокойной уверенностью она отвечала:

«Что бы вам хотелось, чтобы я сказала? Я не изучала это дело, не читала книг и отчетов. Я рассказываю только о том, что видела и слышала, и все».

Кому верить? Чему верить?

Рене Кульмо слышал о преступлении, совершенном немцами в сентябре 1941 года на Восточном фронте. Французский военный корреспондент беседовал с добровольцем ЛВФ, который рассказал о преступлении, совершенном немцами в тот же период времени в лесу недалеко от Смоленска: солдаты СС убили выстрелами в затылок несколько сотен польских офицеров.

Итак? Если читатель поинтересовался бы моей личной точкой зрения, то я бы ответил следующее.

Я считаю, что в период 1941 —1943 годов поведение высокопоставленных советских официальных лиц — Сталина, Берии и других — является основным доказательством причастности Советов к преступлению. Если польские офицеры действительно были переведены в лагеря 1 О.Н., 2О.Н., 3 О.Н. почему бы было не сказать об этом прямо генералу Андерсу и его подчиненным? Почему нельзя было объяснить, что эти лагеря не успели эвакуировать и заключенные попали в немецкий плен?

Здесь может быть только два ответа:

1) Польских офицеров из Козельска уже ликвидировали — в Арктике или где-то еше;

2) Польских офицеров из Козельска уже ликвидировали — в Катыни.

Есть еще одно удручающее обстоятельство: из 12 000 польских офицеров, попавших в советский плен в 1939 году, найдены следы только 500. Остальные исчезли. В могилах Катыни было не более 5000 трупов, так что уничтожение оставшихся польских офицеров в любом случае — преступление Советского Союза. Одно из преступлений — и какое! — совершенное генералиссимусом Иосифом Сталиным.

Если советское правительство ликвидировало — не в Катыни — несколько тысяч польских офицеров, то почему оно не могло сделать то же самое и в Катыни? Простая логика и простая вероятностная модель приводят нас к этому выводу.

Есть еще ряд обстоятельств, указывающих на причастность русских. Все заключенные из Козельска найдены в катынских могилах. Советское правительство утверждало, что в марте-апреле 1940 года их перевели из Козельска в лагеря 1 О.Н., 2 О.Н., 3 О.Н. Но тогда почему, начиная с этого периода, они перестали поддерживать связь со своими близкими?

Почему ни русские, ни немцы в июле—августе 1941 года не сообщили о захвате немцами лагерей 1 О.Н., 2О.Н., ЗО.Н.? Ведь 12 000 польских офицеров — это хороший подарок вермахту!

Почему, если лагеря существовали, их не эвакуировали? В отчете советской комиссии по расследованию говорится о стремительности продвижения немецких войск и, как следствие, невозможности эвакуации. Только 6 августа 1941 года, — на 24-й день войны, — немцы сообщили о взятии Смоленска. Двадцать четыре дня! А Смоленск находится в пятистах километрах от русско-немецкой границы. Но почему-то были эвакуированы два других польских лагеря, расположенных на расстоянии 65 и 150 километров от границы соответственно.

Уместный вопрос задает Генри Монфор: «Если преступление совершили немцы, то, объявляя в 1943 году, что русские ликвидировали поляков в марте — мае 1940 года, они рисковали попасть в собственную ловушку: как они могли быть уверены, что заключенные из Козельска не связывались со своими родными после этой даты?» Итак, наконец, мы пришли к выводу, что преступление — советское? В любом случае, мы считаем, что Советский Союз не ответил должным образом на выдвинутые обвинения, и молчание выдает преступников.

Нельзя поверить, чтобы в советских архивах ничего не было по этому поводу.

«Русские, — пишет американский журналист Александр Уэрс, — могли бы пролить свет на эту загадку. Попросту представив документы, подтверждающие, что летом 1941 года польские офицеры действительно находились в лагерях 1 О.Н., 2 О.Н., 3 О.Н. В архивах НКВД должно быть хоть что-нибудь. Но где они были?»

Атмосфера леденящих кровь тайн и глубочайшей секретности была неотъемлемой частью сталинской эпохи. После XX съезда, когда началась «оттепель», в Москве появились статьи и книги, разоблачающие сталинский террор, в которых рассказывалось о существовании целого отдельного мира лагерей, о преступлениях против человечества.

Откроет ли Москва катынские архивы?

В социалистической Польше не всем бы этого хотелось. После XX съезда Коммунистической партии Советского Союза некоторые из оставшихся пятисот офицеров осмелились спросить об истинных виновниках преступления в Катыни. Они поторопились. Реакция польской компартии была однозначной: офицеров исключили из партии.

В 1965 году польские высокопоставленные партийцы опять заговорили о Катыни. Потребовалось личное вмешательство президента Гомулки, чтобы прекратить дебаты. Это доказывает, что поляков не переставала волновать эта тема.

Виновны ли Советы? Виновны, не представив доказательств обратного, изобличенные в «ликвидации» 10 000 польских офицеров между 1939 и 1941 годами. Таким образом, вопрос сводится к географическим уточнениям: была ли Катынь одним из мест такой «ликвидации»?

Все свидетельствует в эту пользу. Или почти все. Поскольку— хочется нам этого или нет — сомнения все равно остаются: осенью 1941-го француз, воевавший на Восточном фронте, вроде бы видел в лесу под Смоленском эсэсовцев, расстреливающих сотни польских офицеров.

На основании этого и других, подтверждающих его свидетельств можно ли утверждать, что Катынь — преступление немцев? До сих пор все вышеприведенные аргументы не позволяли нам с этим согласиться. Все показывало, что преступление было совершено в марте—апреле 1940 года. Итак, возможно, мы имеем дело с глобальным немецким заговором? Немецкие службы шпионажа были убеждены, что часть поляков уничтожили где-то в СССР. Они раздобыли сведения о них, сфабриковали поддельные документы и Катынское захоронение. Все это кажется совершенно невероятным. Историк никогда не станет останавливаться на подобных «объяснениях».

И вот еще другая, не менее безумная гипотеза. Возможно, существовало два катынских преступления. Одно совершили русские, другое — немцы. Невероятное совпадение? Расчет? Возможно, Геббельс, узнав о Катынском захоронении, приказал: «Продублируйте!» Эта гипотеза примиряет непримиримые противоречия.

Дело осложняется тем, что вне зависимости от того, кого обвиняют, — Гитлера или Сталина, мы знаем, что они оба могли совершить это преступление.

О Катыни будут спорить еще долго. Будут искать правду и вместо нее находить много лжи. Но историк обязан помнить об этих молодых людях, летним днем 1939 года отправившихся защищать родную Польшу и оставшихся лежать навсегда в арктических льдах или в лесу под Смоленском с пулей в затылке.

Тысячи молодых людей, большинству из них не было и тридцати.

Тысячи жизней, которые не вернуть.

Админ. ermamail@mail.ru
Реклама: