Преступление в Катыни и его чешский и словацкий контекст

Мечислав Борак

Силезский институт Опава

Zločin v Katyni a jeho české a slovenské souvislosti

Mečislav Borák

Slezský ústav Opava

Резюме

Преступление, совершенное советскими органами безопасности НКВД в отношении польских офицеров и полицейских, символом которого стала Катынь, имело также свой чешский и словацкий контексты. В международной комиссии судебных врачей, которая в Катыни, в 1943 году, проводила первые эксгумации, были профессоры Франишек Гаек из Праги и Франтишек Шубик из Братиславы. Оба подтвердили совместное заключение медицинской комиссии, что убийство было совершено в 1940 году, что указывало на действительных виновников преступления. После войны обоих врачей принудили к отказу от своих свидетельств, что профессор Гаек и сделал, а профессор Шубик эмигрировал. И писатель Франтишек Кожек, который с делегацией европейских писателей присутствовал при эксгумации, после войны был принужден к отказу от своих репортажей и возложению вины на немецких оккупантов. Американец чешского происхождения Франтишек Вашек был в делегации репортеров при советских эксгумационных работах в 1944 году, которые должны были обеспечить фальсификацию доказательств о виновниках преступления. Он склонился к советской версии преступления в соответствии с тем, что диктовалось политическими интересами союзников в то время. Остальные свидетели из Чехословакии в Катынь попали как солдаты вермахта или как польские солдаты, полицейские или эмигранты, которым удалось убежать из советского плена. Из общего числа убитых в рамках катынского преступления, около 350 человек, в большинстве поляков, были родом с территории сегодняшней Чешской республики или жили здесь перед войной.

R e s u m é

Zločin spáchaný sovětskou bezpečností NKVD na polských důstojnících a policistech, jehož symbolem se stala Katyň, měl též své české a slovenské souvislosti. V mezinárodní komisi soudních lékařů, která v Katyni v roce 1943 prováděla první exhumace, byli profesoři František Hájek z Prahy a František Šubík z Bratislavy. Oba potvrdili společný závěr lékařské komise, že mrtví byli povražděni už v roce 1940, což odhalovalo skutečné pachatele zločinu. Po válce byli oba lékaři nuceni k odvolání svého svědectví, což prof. Hájek učinil, prof. Šubík odešel do emigrace. Také spisovatel František Kožík, který se exhumací účastnil v delegaci evropských spisovatelů, byl po válce přinucen k odvolání svých reportáží a svedení viny na německé okupanty. Čechoameričan František Vašek byl v delegaci novinářů při sovětských exhumacích v roce 1944, jež měly zfalšovat důkazy o pachatelích zločinu. Přiklonil se k sovětské verzi zločinu, jak to odpovídalo tehdejším politickým zájmům Spojenců. Další svědkové z bývalého Československa se do Katyně dostali jako vojáci wehrmachtu, nebo jako polští vojáci, policisté či emigranti, jimž se podařilo uprchnout ze sovětského zajetí. V rámci katyňského zločinu bylo povražděno celkem asi 350 osob, převážně Poláků, kteří pocházeli z území dnešní České republiky nebo tu před válkou žili.

Катынь¹, совершенно обыкновенная русская деревенька близ шоссе Смоленск – Витебск, стала символом одного из самых больших военных преступлений в новейшей истории. С апреля 1943 года, когда нацистская пропаганда провозгласила, что в лесу в Катыни были найдены массовые могилы расстрелянных офицеров польской армии, прошло почти полстолетия, прежде чем в апреле 1990 года ответственность за совершенное преступление признал Советский Союз. После долгих лет утаивания, сокрытия и фальсификации информации о преступлении советские (а потом и российские) власти начали открывать, хотя и не очень охотно, архивные документы об убийствах совершенных членами советских органов безопасности НКВД по приказу Политбюро ЦК советской коммунистической партии ВКП(б). Документ от 5 марта 1940 года, подписанный Сталиным и другими членами Политбюро, приказывал НКВД «рассмотреть в особом порядке» дела 14700 лиц, содержащихся в лагерях для военнопленных, и еще 11000 лиц, заключенных в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии, с «применением к ним высшей меры наказания – расстрела ²». Рассмотрениедел должно было пройти без присутствия этих «заклятых врагов советской власти», которым даже не суждено было узнать содержание обвинения. В апреле и мае 1940 года из лагерей и тюрем их свезли в ближайшие областные управления НКВД, выстрелом в затылок убили и зарыли в массовые могилы на земельных участках центров отдыха НКВД. Общее число этих жертв историки попытались определить сравнением эксгумационных протоколов того времени, результатов эксгумационных зондажей сделанных в 1990-х годах, рапортов об учете пленных и заключенных, остатков тюремных картотек, транспортных списков пленных, которых перевозили к месту ликвидации, корреспонденции органов безопасности и политических органов, писем из лагерей, списков пропавших без вести, воспоминаний освобожденных лиц и членов семей пропавших без вести, показаний бывших членов НКВД и многих других источников. Наиболее соответствующими действительности в настоящее время считаются данные из записки шефа КГБ Александра Шелепина от 3 марта 1959 года, составленной для Хрущева. В ней говорится о расстреле 21857 лиц из «бывшей буржуазной Польши», причем 14522 расстрелянных составляли пленные (из этого 4421 человек из лагеря в Козельске, расстрелянных в Смоленске и в лесу в Катыни, где они были брошены в массовые могилы, 3820 лиц из старобельского лагеря, расстрелянных в Харькове и зарытых в пригородной зоне Пятихатки, 6311 человек из лагеря в Осташково, растрелянных в Твери, в то время - Калинин, и зарытых у населенного пункта Медное). Остальные заключенные в количестве 7305 человек были, в соответствии с этой запиской, расстреляны в тюрьмах западных Украины и Белоруссии. Так как был найден список из 3435 польских граждан расстрелянных в соответствии с приказом от 5 марта 1940 года на Украине, можно предположить, что остальные 3870 человек были расстреляны в Белоруссии, по-видимому, в Минске или в Глубоком Витебской области. В отношении судьбы этих неполных 4000 человек, которых не хватает до общего числа упоминаемого в «приговоре» Политбюро, историки склоняются к возможной депортации польских заключенных в лагеря «гулага» у Владивостока, куда весной 1940 года должно было быть направлено от 6 до 8 транспортов как минимум по 1000 человек в каждом, или же ищут их массовые могилы в связи с другими депортациями, например, в Томске ³.

Katyň,¹ zcela všední ruská vesnička při silnici ze Smolenska na Vitebsk, se stala symbolem jednoho z největších válečných zločinů novodobých dějin. Od dubna 1943, kdy nacistická propaganda ohlásila, že v lese u Katyně byly nalezeny hromadné hroby s postřílenými důstojníky polské armády, uplynulo téměř půl století, než se k odpovědnosti za spáchaný zločin přihlásil v dubnu 1990 Sovětský svaz. Po letech utajování, zakrývání a falšování informací o zločinu začaly sovětské (a posléze ruské) úřady zpřístupňovat, i když nepříliš ochotně, archivní dokumenty o vraždách provedených příslušníky sovětské bezpečnosti NKVD na příkaz politického byra ústředního výboru sovětské komunistické strany VKS(b). Dokument z 5. března 1940 s podpisem Stalina a dalších členů politbyra ukládal NKVD „projednat ve zvláštním řízení“ případy 14 700 osob zadržovaných v táborech pro válečné zajatce a dalších 11 000 osob vězněných v západních oblastech Ukrajiny a Běloruska, „s použitím vůči nim nejvyššího trestu - zastřelení“.² Jednání mělo proběhnout bez přizvání těchto „zavilých nepřátel sovětské moci“, kteří se neměli dovědět ani vznesená obvinění. V dubnu a květnu 1940 je z táborů a věznic svezli do nejbližších oblastních správ NKVD, ranou do týla zavraždili a zakopali do hromadných hrobů na pozemcích rekreačních středisek NKVD. Celkový počet těchto obětí se historici pokusili zjistit srovnáním dobových exhumačních protokolů, výsledků exhumačních sond provedených v devadesátých letech, hlášení o evidenci zajatců a vězňů, torzovitých vězeňských kartoték, transportních listin zajatců převážených k likvidaci, korespondence bezpečnostních a politických orgánů, dopisů z táborů, seznamů pohřešovaných osob, vzpomínek propuštěných osob a rodinných příslušníků pohřešovaných, výpovědí bývalých příslušníků NKVD a mnoha dalších zdrojů. Za nejvěrohodnější se v současnosti považuje údaj z poznámky šéfa KGB Alexandra Šelepina ze 3. března 1959, pořízené ke zprávě pro N. Chruščova. Hovoří se v ní o zastřelení 21 857 osob „z bývalého buržoazního Polska“, přičemž 14 522 zastřelených tvořili zajatci (z toho 4421 osob z tábora v Kozelsku, zastřelených ve Smolensku a v lese u Katyně, kde byli vhozeni do hromadných hrobů, 3820 osob z tábora ve Starobělsku, zastřelených v Charkově a zakopaných na předměstí „Pjatichatky“, 6311 osob z tábora v Ostaškově, zastřelených ve Tveru, tehdejším Kalininu, a zakopaných u obce Mednoje). Dalších 7305 vězňů bylo podle této zprávy zastřeleno ve vězeních Západní Ukrajiny a Běloruska. Protože byl nalezen rejstřík 3435 polských občanů zastřelených podle příkazu z 5. 3. 1940 na Ukrajině, lze předpokládat, že zbývajících 3870 osob bylo zastřeleno v Bělorusku, patrně v Minsku či v Hlybokém ve vitebském obvodu. Pokud jde o osud oněch necelých 4 tisíc osob, chybějících do celkového počtu zmiňovaného „ortelem“ politbyra, kloní se historici k možnosti deportace polských vězňů do gulagů u Vladivostoku, kam na jaře roku 1940 mělo směřovat 6 až 8 nejméně tisícových transportů, nebo hledají jejich hromadné hroby v souvislosti s dalšími deportacemi např. v Tomsku.³

Литература о злодеяниях символизируемых Катынью, прежде всего, разумеется, польская, сегодня уже очень многочисленна ⁴ и ее количество продолжает расти, потому что в результате падения тоталитарных режимов в странах бывшего Советского блока и последующего открытия архивов наша информация об этом преступлении значительно обогатилась. Почти все важное было уже выяснено, в 2000 году наконец-то прошло торжественное открытие памятников на по-новому благоустроенных кладбищах в Харькове, Катыни и Медное в Твери. Интерес чешской историографии к катынской проблематике до настоящего времени, к сожалению, меньше того, что заслуживает значение темы. Поэтому в настоящей статье хотелось бы напомнить об определенном чешском и словацком контексте этого дела. Статья не касается ни анализа отражения трагических событий в печати протектората или антибольшевистской и послевоенной коммунистической пропаганды, ни злоупотреблений «катынской картой» в политической игре, которая исключила польское эмиграционное правительство из процесса принятия решений о послевоенных судьбах страны и оказала влияние также и на чехословацко-польские отношения. Нам в первую очередь хотелось бы напомнить о нескольких людях являвшихся непрямыми свидетелями преступления.

Literatura o zločinech symbolizovaných Katyní, samozřejmě především polská, je dnes už velmi početná⁴ a dosud roste, neboť po pádu totalitního režimu v zemích někdejšího sovětského bloku a následném uvolnění archivů se naše informace o zločinu značně rozšířily. Téměř vše podstatné již bylo zodpovězeno, v létě roku 2000 konečně došlo ke slavnostnímu otevření památníků na nově upravených hřbitovech v Charkově, Katyni a v Medném u Tveru. Zájem české historiografie o katyňskou problematiku je bohužel dosud menší, než by si to význam tématu zasluhoval. Tento příspěvek by proto chtěl připomenout některé české a slovenské souvislosti s katyňským případem. Netýká se analýzy odrazu tragických událostí v protektorátním tisku či v tehdejší protibolševické a poválečné komunistické propagandě, ani zneužití „katyňské karty“ v politické hře, jež vyřadila polskou emigrační vládu z rozhodování o poválečných osudech země a ovlivnila i československo-polské vztahy. Půjde nám spíše jen o připomenutí několika osob, jež patřily k nepřímým svědkům zločinu.

По-видимому, самым известным человеком, чаще всего упоминаемым в специальной литературе, был профессор судебной медицины Карлова университета в Праге Франтишек Гаек ⁵. С 28 по 30 апреля 1943 года он участвовал в работе международной комиссии представителей медицины и криминологии из 13 европейских стран, которых в Катынь пригласили немецкие власти для участия в эксгумационных работах ⁶. Немецкие власти так поступили только после того как Советский Союз не дал согласия на проведение расследования специальной комиссией, которую хотел направить Международный совет Красного Креста. Комиссия врачей, таким образом, состояла исключительно из представителей стран которые, исключая Швейцарию, находились под контролем немецкого Рейха. Этот факт мог поставить под сомнение ценность их свидетельств, так как общественное мнение в свободном мире уже было хорошо знакомо с нацистской пропагандой и знало о преступлениях совершаемых на захваченных территориях. Плюс ко всему общественность отказывалась поверить, что подобные преступления могут лежать на совести союзника в войне против Гитлера. Члены комиссии поэтому с исключительным вниманием проверяли все доказательства с которыми они столкнулись в Катыни. Как они позже единодушно подтвердили, немецкие власти не оказывали на них никакого давления и позволили им работать совершенно самостоятельно. Заключение их судебно-медицинской экспертизы, однако, было в согласии не только с результатами работы немецкой эксгумационной комиссии возглавляемой профессором судебной медицины и криминологии Вроцлавского университета Герхардом Бутцем, но и с точкой зрения технической комиссии польского Красного Креста, которая взяла на себя наибольшую часть ответственности за эксгумацию и торжественное перезахоронение в общей сложности 4243 жертв, из которых 2730 удалось идентифицировать ⁷. Результаты вскрытия подтвердили, что убийство польских офицеров было совершено весной 1940 года, то есть в то время когда данная территория находилось еще под управлением Советского Союза.

Patrně nejznámější takovou osobou, nejčastěji uváděnou v odborné literatuře, byl profesor soudního lékařství na Karlově univerzitě v Praze František Hájek.⁵ Ve dnech 28. až 30. dubna 1943 se podílel na práci mezinárodní komise zástupců ústavů soudního lékařství a kriminologie ze 13 zemí Evropy, které do Katyně pozvaly německé úřady k účasti na exhumacích. ⁶ Učinily tak až poté, co Sovětský svaz nedal souhlas k šetření zvláštní komise, kterou chtěl vypravit Mezinárodní výbor Červeného kříže. Komisi lékařů tedy tvořili výhradně zástupci zemí, jež se až na Švýcarsko nacházely pod kontrolou Německé říše. Tento fakt mohl zpochybnit hodnotu jejich svědectví, neboť veřejné mínění ve svobodném světě už dobře znalo nacistickou propagandu a vědělo o zločinech, páchaných na dobytém území. Navíc se zdráhalo uvěřit, že by podobné zločiny mohl mít na svědomí spojenec ve válce proti Hitlerovi. Členové komise proto s mimořádnou pozorností ověřovali všechny důkazy, s nimiž v Katyni přišli do styku. Jak později shodně potvrdili, německé úřady je nijak neovlivňovaly a umožnily jim pracovat zcela samostatně. Závěry jejich soudně-lékařské expertizy se však shodovaly s výsledky činnosti německé exhumační komise vedené profesorem soudního lékařství a kriminologie na univerzitě ve Vratislavi Gerhardem Buhtzem, stejně jako s názorem technické komise Polského červeného kříže, která na sebe vzala největší díl odpovědnosti za exhumaci a pietní uložení celkem 4243 obětí, z nichž 2730 se podařilo identifikovat.⁷ Pitevní nálezy potvrdily, že k zavraždění polských důstojníků došlo na jaře roku 1940, tedy v době, kdy toto území ještě spravoval Sovětský svaz.

Профессор Гаек сразу по возвращению в Прагу подтвердил данную позицию в серии статей протекторатной печати и в одной из них заметил: «мы возвращались домой в удручающем состоянии и с убеждением что трагедия 12000 польских офицеров принесет свои последствия и оставит в умах культурных людей всего мира самые страшные впечатления и воспоминания о зловещей эре Кремля.» ⁸. В другой статье он высказался в том же духе: «Как и в лесу под Катынью точно также могла бы быть однажды, скажем, в лесах Чехии и Моравии приготовлена большевистскими ликвидационными отрядами массовая могила для чешской интеллигенции. Большевистские методы остаются всегда одинаковыми. Каждый раз, когда под господство палачей из ГПУ попадала новая страна, ее передовые люди и представители интеллигенции были перебиты» ⁹. Несмотря на то, что по прошествии лет стало понятно, что это утверждение не было излишне преувеличенным, во время оккупации у нас мало кто мог правильно понять и принять его. Хотя немцы и использовали катынское преступление в качестве аргумента в пользу своего права вести войну против Советского Союза и свидетельство Гаека предоставляло подобные доказательства чешской протекторатной печати, однако рядовой читатель вряд ли мог поверить, что нацистская пропаганда на этот раз не слишком преувеличивает. Ведь здесь же, на соседней странице того же номера газеты, можно было прочесть сообщения об убийствах, ежедневно совершаемых нацистами на «законных основаниях» на территории чешских земель, например о казни семи чехов за саботирование поставок пшеницы, махинации с продовольственными карточками и незаконный убой скота, или узнать о казни В. Страки, жителя Жижковского района Праги, за участие «в тайном движении сопротивления Рейху и государственному порядку установленному в Чехии и Моравии»¹⁰.

Profesor Hájek hned po návratu do Prahy toto stanovisko v řadě článků v protektorátním tisku potvrdil a v jednom z nich dodal: „Vraceli jsme se do svých domovů s tísnivými pocity a přesvědčením, že tragédie 12 000 polských důstojníků ponese své důsledky a zanechá v myslích kulturních lidí celého světa nejhroznější dojem a vzpomínky na strašlivou éru Kremlu.“ ⁸ Podobně v jiném článku uvedl: „Právě tak jako v lese u Katynu mohl být jednou třebas v lesích Čech a Moravy připraven bolševickými likvidačními oddíly hromadný hrob pro inteligenci českou. Metoda bolševismu zůstává vždy táž. Pokaždé, kdy pod moc katů GPU přišla nová země, byli její vedoucí mužové a představitelé inteligence pobiti.“ ⁹ I když se po letech ukázalo, že toto tvrzení nebylo příliš nadnesené, v době okupace je u nás mohl správně pochopit a přijmout jen málokdo. Němci sice využívali katyňského zločinu jako argumentu k oprávnění války proti Sovětskému svazu a Hájkovo svědectví dávalo podobné důkazy českému protektorátnímu tisku, avšak běžný čtenář mohl jen stěží uvěřit, že nacistická propaganda tentokrát ani moc nepřehání. Vždyť hned na protější stránce téhož čísla novin mohl číst zprávy o legálních vraždách každodenně páchaných v českých zemích nacisty, např. o popravě 7 Čechů za sabotování dodávek obilí, machinace s potravinovými lístky a černou porážku dobytka, nebo zprávu o popravě V. Straky z Prahy-Žižkova za činnost „v tajném hnutí odporu proti Říši a proti řádu zavedenému v Čechách a na Moravě.“¹⁰

Сразу после войны профессор Гаек был арестован и длительное время находился под следствием по подозрению в сотрудничестве с оккупантами. По видимому, еще в тюрьме с целью оправдаться он подготовил тонкую книжку, которую в 1946 году издало Общество Чешских врачей ¹¹. В приложении к книге содержатся схемы общего расположения окрестностей Катыни и три десятка хороших фотографий из немецких источников тех лет. Несмотря на то, что автор публикации очень уж явно дает понять свое согласие с советской версией преступления, однако местами он все же делает попытку объективного изложения установленных фактов, что дает наблюдательному читателю определенную возможность составить себе собственное мнение. Со всеми своими недостатками и утверждениями, явно искажающими действительность, книга Гаека стала по существу единственным чешским источником, который позволял хотя бы частично взглянуть за кулисы преступления. Дело в том, что публикации изданные во время войны ¹² были недоступны и запрещены, так что кроме совершенно схематических брошюр переведенных с русского языка ¹³ и сборников материалов Нюрнбергского трибунала ¹⁴, другого источника информации о Катыни у нас в течение почти полстолетия не было. ¹⁵

Krátce po válce byl profesor Hájek zatčen a dlouho vyšetřován pro podezření z kolaborace s okupanty. Na svou obranu zřejmě již ve vazbě připravil útlou knížku, kterou v roce 1946 vydal Spolek lékařů českých.¹¹ Příloha knihy obsahuje situační náčrty z Katyně a tři desítky kvalitních fotografií z dobových německých zdrojů. I když v ní autor dává až příliš okatě najevo svůj souhlas se sovětskou verzí zločinu, přece jen se místy pokouší o objektivní seřazení zjištěných faktů, což vnímavému čtenáři dává jistou možnost samostatného úsudku. Přes všechny nedostatky a zjevně zkreslená tvrzení se Hájkova kniha stala vlastně jediným českým pramenem, který aspoň zčásti umožňoval nahlédnout do pozadí zločinu. Publikace z doby války¹² byly totiž nedostupné a samozřejmě zapovězené, takže kromě zcela schematických brožur přeložených z ruštiny¹³ a sborníku materiálů z Norimberského procesu¹⁴ neexistoval u nás po téměř celé půlstoletí jiný zdroj informací o Katyni.¹⁵

Профессор Гаек в свою защиту говорил [в книге], что в Катынь он поехал по приказанию имперского протектора и под давлением чиновников министерства внутренних дел и министерства образования, которые угрожали ему преследованиями в случае отказа [от поездки]. Потом он описал некоторые документы найденные в могилах и повторил, что в отличие от результатов советской комиссии, во время немецких эксгумаций не был найден ни один документ, относящийся к периоду после весны 1940 года. Однако в основном вопросе о времени совершения преступления Гаек склонился к советской версии и несколько неуклюже попытался обосновать [утверждение о том], что эксгумированные тела не могли лежать в земле дольше полутора лет, и, следовательно, убийство могли совершить и немцы. Противоречия между тем, что он говорил о Катыни во время войны, и тем, что говорил после, Гаек объяснял несерьезностью протекторатных журналистов, вложивших в его уста высказывания, которые ему не принадлежали, недостатком опыта эксгумаций массовых захоронений, недостатком времени для ознакомления с течением процесса разложения в специфических условиях песчаного грунта в Катынском лесу, и т.д. В конце [книги] Гаек объяснял наличие своей подписи под заключительным протоколом медицинской комиссии и благодарил советское правительство за снисходительность: «Каждому из нас было ясно, что если бы мы не подписали протокол, который составили профессор Бутц из Вроцлава и профессор Орсос из Будапешта, то наш самолет ни в коем случае не вернулся бы. (...) Советские власти нашу ситуацию поняли, разумеется, совершенно правильно и поэтому надо поклониться правительству Советов, которое в своем великодушии не требовало нашего наказания, ибо осознавало, что тот, кто не был бы осмотрителен, того заставили бы замолчать.» ¹⁶

Profesor Hájek na svou obranu uváděl, že do Katyně odjel na rozkaz říšského protektora a pod nátlakem úředníků z ministerstva vnitra a školství, kteří mu v případě odmítnutí hrozili perzekucí. Popsal některé z dokladů nalezených v hrobech a zopakoval, že na rozdíl od závěrů sovětské komise nebyl při německých exhumacích nalezen žádný doklad z období po jaru 1940. Ve stěžejní otázce data spáchání zločinu se však přiklonil k sovětské verzi a poněkud kostrbatě se pokusil doložit, že exhumovaná těla neležela v zemi déle než rok a půl, takže je mohli zavraždit Němci. Rozpor mezi svou válečnou a nynější výpovědí o Katyni zdůvodňoval neseriózností protektorátních novinářů, kteří mu vložili do úst obraty, které neřekl, nedostatkem zkušeností s exhumací hromadných hrobů, nedostatkem času na seznámení se s průběhem rozkladného procesu ve specifických podmínkách písčité půdy v Katyňském lese apod. Nakonec vysvětlil svůj podpis pod závěrečným protokolem lékařské komise a poděkoval sovětské vládě za shovívavost: „Každému z nás bylo jasno, kdybychom protokol, který vypracovali prof. Buhtz z Vratislavi a prof. Orsós z Budapešti, nepodepsali, že by se letadlo s námi určitě nebylo vrátilo. [...] Naši situaci vystihly zajisté zcela správně sovětské úřady a proto jest se třeba pokloniti vládě Sovětů, která ve své velkomyslnosti nežádala naše potrestání, neboť si byla vědoma toho, že kdo by byl býval zapochyboval, byl by umlčen.“¹⁶

Весьма вероятно, что в аресте и «перевоспитании» профессора Гаека были заинтересованы советские службы безопасности, которые искали «надежных» свидетелей для Нюрнбергского трибунала, который должен был по заявлению советской стороны рассматривать катынское преступление, включенное в обвинение против главных нацистских военных преступников в часть III – Военные преступления. ¹⁷ Однако, перемена его свидетельства, наверное, не была достаточно убедительна. На роль свидетеля, в конце концов, был выбран только болгарин Марк Антонов Марков, доцент судебной медицины и криминологии софийского университета. В феврале 1945 года он перед Верховным народным судом признал свою вину в том, что не решился воспротивится приказанию ехать в Катынь, и отказался от своей подписи под протоколом медицинской комиссии. Вслед за этим с него сняли обвинение и освободили. ¹⁸ Подобное происходило и с профессором Гаеком, который был, после своего признания, освобожден из заключения и до суда дело вообще не дошло. В июле 1946 года доцент Марков предстал в качестве свидетеля перед Нюрнбергским трибуналом, где утверждал, что члены медицинской комиссии работали в Катыни под давлением немецких властей и боялись сделать заключение, что эксгумированные тела пролежали в земле в течение года или полутора лет. Одновременно он поставил под сомнение достоверность заключительного протокола {{автор, возможно, хотел сказать «действительность заключительного протокола» - примечание переводчика}} ссылаясь на то, что протокол не был подписан 30 апреля в Смоленске, как в нем значится, но только 1 мая по дороге обратно в Варшаву. ¹⁹ Остальные доказательства обвинения были совсем уж шаткими, поэтому зашита их легко отклонила. Катынский вопрос в итоге неслышно исчез из процесса и в заключительном обвинении уже не появился.

Je dosti pravděpodobné, že na zatčení a „převýchově“ profesora Hájka měla zájem sovětská bezpečnost, která hledala „spolehlivé“ svědky pro soud v Norimberku, kde se na žádost sovětské strany mělo jednat i o zločinu v Katyni, zahrnutém do žaloby proti hlavním nacistickým válečným zločincům v oddílu III - Válečné zločiny.¹⁷ Proměna jeho svědectví však asi nebyla dosti přesvědčivá. Do role svědka byl nakonec určen pouze Bulhar Mark Antonov Markov, docent soudního lékařství a kriminologie na univerzitě v Sofii. Ten v únoru 1945 před Nejvyšším lidovým soudem přiznal svou vinu na tom, že se neodvážil vzepřít nařízené cestě do Katyně a odvolal svůj podpis pod závěrečným protokolem lékařské komise. Vzápětí byl zproštěn obžaloby a propuštěn.¹⁸ Podobně se ostatně vedlo i profesoru Hájkovi, který byl po svém přiznání propuštěn z vazby a k soudu vůbec nedošlo.V červenci 1946 stanul docent Markov jako svědek před Norimberským tribunálem, kde tvrdil, že lékaři pracovali v Katyni pod nátlakem německých úřadů a báli se uvést, že exhumovaná těla ležela v zemi jen asi rok nebo rok a půl. Zpochybnil rovněž hodnověrnost závěrečného protokolu poukazem na to, že nebyl podepsán 30. dubna ve Smolensku, jak je v něm uvedeno, ale až 1. května na zpáteční cestě do Varšavy.¹⁹ Další důkazy žaloby byly už velmi chatrné, takže je obhajoba snadno rozbila. Otázka Katyně nakonec tichou cestou zmizela z jednání procesu a neobjevila se už ani ve výroku o vině.

Имя профессора Гаека появилось в связи с Катынью еще раз, когда в странах свободного мира наконец пришел час для раскрытия правды о катынском преступлении, утаиваемой в течение длительного времени во имя сотрудничества с могущественным советским союзником. И приход холодной войны, и реальная война в Корее совместно с другими причинами повлияли на изменение политического климата в первую очередь в США, что в сентябре 1951 года способствовало созданию специальной комиссии палаты представителей американского Конгресса. Комиссия поставила себе задачу собрать свидетельства, а также доказательный материал о катынском преступлении, и достоверно установить его виновников. Советский Союз на это в 1952 году реагировал нотой протеста и разжег мощную пропагандистскую кампанию, в течение которой его сателлитные страны не могли остаться в стороне. Газета «Rudé právo» опубликовала полное сообщение советской следственной комиссии от 1944 года, приписывающее преступление немцам. ²⁰ Последовало праведное негодование чехословацкой общественности: "Трудящийся народ нашей Родины очень хорошо понял, какую именно цель преследуют империалистические пираты этой беспримерной чудовищной кампанией. Во всех областях нашей республики поднялась мощная волна возмущенного негодования." ²¹

Jméno profesora Hájka se v souvislosti s Katyní objevilo ještě jednou, když v zemích svobodného světa konečně dozrál čas na odhalení pravdy o katyňském zločinu, dlouhá léta přísně utajované ve jménu spolupráce s mocným sovětským spojencem. Nástup studené války stejně jako skutečná válka v Koreji spolu s dalšími vlivy způsobily změnu politického klimatu především v USA, což v září 1951 umožnilo vznik zvláštní komise Sněmovny reprezentantů amerického Kongresu. Dala si za cíl shromáždit svědectví a důkazy o katyňském zločinu a spolehlivě zjistit jeho viníky. Sovětský svaz na to v únoru 1952 reagoval protestní nótou a rozpoutal mohutnou propagandistickou kampaň, v níž jeho satelitní země nemohly zůstat stranou. Rudé právo zveřejnilo kompletní zprávu sovětské vyšetřovací komise z roku 1944, jež připisovala zločin Němcům.²⁰ Následovalo spravedlivé rozhořčení československého lidu: „Pracující lid naší vlasti velmi dobře pochopil, co imperialističtí piráti sledují touto bezpříkladnou bestiální kampaní. Ve všech krajích naší republiky se zvedla mohutná vlna rozhořčeného pobouření.“²¹

Понятно, что эта волна снова вынесла на страницы газет свидетельство профессора Гаека. Его точка зрения в вопросе о виновниках преступления была на этот раз еще более решительна. Если в 1943 году он говорил: "Для уточнения всех аспектов напомню, что у нас была полная свобода передвижения, и пожелания любого из нас сразу же исполнялись. (...) Если кто-либо ожидал, что членам комиссии предоставят трупы, выкопанные заранее, то он ошибался. Каждый мог выбрать ров и указать на труп, который намеревался вскрывать" ²², то ныне Гаек наоборот утверждал, что нацисты в Катыни все устроили загодя: "Такая бросающаяся в глаза подготовленность во всем озадачивала, поэтому с первого момента я был твердо убежден, что это страшное преступление нацисты совершили сами." Он даже выдвинул новое доказательство того, что мертвые лежали в могилах относительно краткое время: "Табак в портсигарах был желтый, неповрежденный, хотя за три года пребывания в земле, как табак, так и материя, должны были быть заметно повреждены под воздействием сырости." ²³ Гаек привнес новую деталь и в объяснение того каким образом был подписан заключительный протокол. Спустя несколько дней после своего возвращения из Катыни он сообщил: "Я сделал вскрытие, кто-то из гражданских мне помогал, а когда я закончил, возле уже находился писарь, который написал мне протокол на печатной машинке. Остальные поступали также, после чего все протоколы были изучены на совместном совещании и подготовлен единый официальный протокол, который, как уже известно из ежедневной печати, я подписал." ²⁴ Девять лет спустя Гаек излагал события несколько иначе: "Некоторые из членов медицинской комиссии не владели немецким языком в такой степени, чтобы суметь написать точный научный отчет. Написал его и оформил немецкий врач доктор Бутц из Вроцлава, который позже погиб. Написав и оформив отчет, он собрал нас, прочел его нам и дал подписать. Так было создано творение гитлеровской пропаганды, которое в настоящий момент снова предназначено для подлого использования против Советского Союза". Звучный оборот речи ему должно быть настолько понравился, что он использовал его еще раз в заключительном патетическом обращении: "Поэтому я взываю ко всем образованным и ученым людям мира, чтобы они соединили и подняли свои голоса против американской кампании, развязанной в связи с так называемым "катынским делом", которое снова пытаются подло использовать против Советского Союза." ²⁵

Je pochopitelné, že tato vlna znovu vynesla na stránky novin svědectví profesora Hájka. Jeho závěry o pachatelích zločinu byly tentokrát ještě rezolutnější. Jestliže v roce 1943 uváděl: „Aby však bylo jasno na všechny strany, připomínám, že jsme měli naprostou volnost pohybu a každému v jeho přání bylo ihned vyhověno. [...] Očekával-li někdo, že lékařům bude přidělena mrtvola už vyhrabaná, mýlil se. Každý si mohl určit šachtu a ukázat na mrtvolu, kterou si přeje pitvat.“,²² tak nyní naopak tvrdil, že nacisté v Katyni všechno předem naaranžovali: „Tato nápadná připravenost všeho překvapovala, takže mé skálopevné přesvědčení hned od prvního okamžiku bylo, že tento strašný zločin spáchali nacisté sami.“ Přišel dokonce s novým důkazem o tom, že mrtví leželi v hrobech jen poměrně krátkou dobu: „Tabák v cigaretových pouzdrech byl žlutý, neporušený, ač za tři léta v zemi vlivem vlhkosti by látka i tabák musely být znatelně porušeny.“²³ Nový prvek vnesl i do vysvětlení, jak došlo k podpisu závěrečného protokolu. Několik dnů po návratu z Katyně prohlásil: „Provedl jsem pitvu, pomáhal mi jeden civilista a když jsem skončil, stál už připraven písař, který mi napsal na stroji protokol. Tak činili i druzí, načež se všechny protokoly prozkoumaly ve společné poradě a vypracoval se jednotný úřední protokol, který, jak už známo z denního tisku, jsem podepsal.“²⁴ S odstupem devíti let od oné události ji však viděl podstatně jinak: „Někteří z členů výpravy neznali tak dokonale německy, aby mohli napsat přesnou vědeckou zprávu. Napsal ji a zestylizoval německý lékař z Vratislavi dr. Buhtz, který později zahynul. Když zprávu zestylizoval a napsal, shromáždil nás, přečetl ji a dal nám ji podepsat. Tak byl stvořen výtvor hitlerovské propagandy, kterého má být v dnešní době znovu proti Sovětskému svazu hanebně zneužito.“ Nevšední slovní obrat se mu zřejmě zalíbil natolik, že jej použil ještě jednou v závěrečné patetické výzvě: „V důsledku toho vyzývám všechny učence a vědce světa, aby pozvedli a spojili svůj hlas proti americké akci s tzv. katynským případem, které má být znovu proti Sovětskému svazu hanebně zneužito.“²⁵

Призыв в мире действительно услышали и вскоре деятели науки ответили. Уже в апреле 1952 года свои показания давал комиссии Конгресса на ее выездном заседании в Неаполе профессор судебной медицины местного университета Винченцо Марио Пальмиери. Он подчеркнул, что члены комиссии подписывали заключительный протокол добровольно и никто на них давления не оказывал. Доктор Хельге Трамсен, главный хирург датской королевской флотилии и бывший ассистент института судебной медицины в Кодани, заявил, что в Катыни он часто общался с обоими профессорами, которые впоследствии отказались от своей подписи под протоколом, с Марковым и с Гаеком, и что в тот раз никто из них не сомневался в том, что преступление совершили русские, и что тела были погребены более двух лет назад [с момента эксгумации]. Факт, что Гаек подписал заключительный протокол добровольно, определенно подтвердил и профессор судебной медицины Женевского университета Франсуа Навиль. В послевоенном отчете члена технической комиссии Польского красного креста доктора Мариана Водзинского из института судебной медицины в Кракове говорилось даже, что в Катыни профессор Гаек отнюдь не считал руководителя немецких эксгумационных работ профессора Бутца каким-то манипулятором, но даже наоборот относился к нему с "исключительной коллегиальностью".²⁶

Výzva se skutečně dostala do světa a oslovení učenci se záhy ozvali. Už v dubnu 1952 vypovídal před komisí amerického Kongresu na výjezdním zasedání v Neapoli profesor soudního lékařství místní univerzity Vinzenzo Mario Palmieri. Zdůraznil, že lékaři podepisovali závěrečný protokol dobrovolně a nikdo na ně nečinil nátlak. Doktor Helge Tramsen, hlavní chirurg dánské královské flotily a někdejší asistent ústavu soudního lékařství v Kodani prohlásil, že v Katyni často rozmlouval s oběma profesory, kteří odvolali svůj podpis pod protokolem, s Markovem i s Hájkem, a že tenkrát nikdo z nich vůbec nepochyboval o tom, že zločin spáchali Rusové a že těla obětí byla pohřbena před více než dvěma lety. Dobrovolnost Hájkova podpisu pod závěrečným protokolem výslovně potvrdil i profesor soudního lékařství na univerzitě v Ženevě François Naville. Poválečná zpráva člena technické komise Polského červeného kříže doktora Mariana Wodzińského z Ústavu soudního lékařství v Krakově dokonce uváděla, že profesor Hájek v Katyni vůbec nepokládal vedoucího německých exhumací profesora Buhtze za nějakého manipulátora, ba právě naopak, choval se k němu „s mimořádnou kolegialitou“.²⁶

Над персоной профессора Гаека витает ряд вопросов. Была ли его нерешительность следствием определенных черт характера и нетвердых моральный устоев? Страх ли препятствовал более решительному поведению? Опасался ли он за свою карьеру? Покупал ли он лжесвидетельством свою свободу? Или был хотя бы частично убежден в обоснованности советских аргументов? В таком случае Гаека вряд ли считали бы специалистом, каковым он, несомненно, был. Большой знаток человеческой натуры, профессор психиатрии Владимир Вондрачек, написал о нем в своих воспоминаниях: "С профессором Гаеком я был знаком лично и очень уважал его и как специалиста, и как человека. Он был высокий, черноволосый, носил усы -"щеточку". Несколько раз в течение своей жизни он оказывался в опасных и неприятных ситуациях, как уж это иногда случается в профессии судебного врача." ²⁷

Nad postavou profesora Hájka se vznáší řada otazníků. Byla jeho váhavost důsledkem jeho povahových a morálně volních vlastností? Bránil mu v rozhodnějším vystupování strach? Bál se o svou kariéru? Vykupoval si křivým svědectvím svobodu? Nebo snad byl aspoň zčásti přesvědčen o solidnosti sovětských argumentů? To by však sotva mohl být pokládán za odborníka, jakým nepochybně byl. Dobrý znalec lidských povah, psychiatr profesor Vladimír Vondráček, o něm ve svých pamětech napsal: „Profesora Hájka jsem znal osobně a velmi jsem si ho vážil jako odborníka i jako člověka. Byl to muž vysoké postavy, černovlasý, nosil (pod nosem) ´kartáček´. V životě prošel několika nebezpečnými a nepříjemnými situacemi, jak již to povolání soudního lékaře někdy přináší.“²⁷

Данный намек касался безусловно прежде всего Катыни, однако мог например относится также и к его роли судебного эксперта при вскрытии тела министра иностранных дел Яна Масарика {{Сын первого чешского президента, наряду с последним очень уважаемая личность в Чехии. - примечание переводчика}} после его загадочного самоубийства 10 марта 1948 года. Гаек принимал также участие во вскрытиях тел казненных по решению незаконных судебных процессов начала пятидесятых годов. До сегодняшнего дня ему ставят в вину согласие на перевозку тел после вскрытия в массовую могилу, организованную в пражском районе Дяблице, без своевременного уведомления членов семей. Известно также то, что в феврале 1950 года по требованию органов госбезопасности Гаек "переоформил" причину смерти в протоколе вскрытия тела приходского священника Йозефа Тоуфара, убитого во время допросов по делу так называемого "чуда в Чигошти".²⁸ Таким образом, кажется, что из-за "нечистого" прошлого Гаека могли шантажировать, и он должен был откупаться сотрудничеством с тоталитарным режимом. С другой стороны он имел возможность возглавлять институт судебной медицины до своего 71 года жизни и без препятствий издавать свои труды, как свидетельствует по сей день считаемый ценным популярный учебник судебной медицины. ²⁹ Только после смерти Гаек из уст одного из своих коллег дождался небольшого снисхождения при оценке его известного противоречивого двойного свидетельства о Катыни. Уже упоминаемый профессор Пальмиери в своем интервью, сделанном в 1978 году, примирительно сказал: "Заключение медицинской комиссии было неопровержимо. Без колебаний его подписал и профессор Марков из Софии, и профессор Гаек из Праги; нельзя удивляться, что потом они от своих подписей отказались. И я бы, наверное, отказался, если бы освобождение Неаполя досталось советским солдатам..." ³⁰

Tato narážka se jistě týkala především Katyně, ale mohla též souviset např. s Hájkovou úlohou znalce při pitvě ministra zahraničí Jana Masaryka po jeho nevyjasněné sebevraždě 10. března 1948. Hájek se účastnil též pitev osob popravených při nezákonných soudních procesech na počátku 50. let a dodnes je mu zazlíváno, že souhlasil s odvezením těl po pitvě do společného hrobu v Praze-Ďáblicích, aniž by včas uvědomil pozůstalé. Ví se rovněž o tom, že v únoru 1950 na žádost státní bezpečnosti „upravil“ v pitevní zprávě příčinu smrti faráře Josefa Toufara, ubitého při výsleších v případu tzv. čihošťského zázraku.²⁸ Zdá se tedy, že vzhledem ke své „pochybné“ minulosti mohl být vydírán a musel se vykupovat spoluprací s totalitním režimem. To mu na druhé straně umožňovalo stát v čele Ústavu pro soudní lékařství až do věku 71 let a bez potíží publikovat, jak o tom svědčí např. dodnes ceněná a vyhledávaná příručka soudního lékařství.²⁹ Až po smrti se mu dostalo z úst jednoho z někdejších kolegů poněkud shovívavějšího hodnocení onoho protikladného dvojího svědectví o Katyni. Už zmiňovaný profesor Palmieri v rozhovoru z roku 1978 smířlivě uvedl: „Lékařský posudek byl nezvratný. Bez váhání jej podepsal i profesor Markov ze Sofie, i profesor Hájek z Prahy; nelze se divit jejich pozdějším odvoláním. Odvolal bych asi i já, kdyby osvobození Neapole připadlo sovětským vojákům...“³⁰

Словацкую республику представлял в катынской медицинской комиссии Франтишек Шубик, ³¹ профессор патологической анатомии медицинского факультета университета имени Я. А. Коменского в Братиславе. Незадолго до войны он вступил в HSLS {{Hlinkova slovenská ľudová strana, Глинкова словенска людова страна, Словацкая народная партия Глинки; в названии партии фигурирует имя ее первого председателя Андрея Глинки; ярко выраженная националистическая ориентация; в 1938 года партия сыграла основную роль в вопросе создания автономного правительства возглавляемого Йозефом Тисо - примечание переводчика.}}, стал председателем ее Социальной комиссии, с августа 1940 года был членом Государственного совета, а начиная с 1942 года - начальником здравоохранения Словакии. Также блестяща была и его творческая карьера - под именем Андрей Жарнов он писал стихи. Дебютный, политического характера сборник "Стража у Моравы" {{Морава, название чешской реки, - примечание переводчика}}, изданный в 1925 году, был охарактеризован некоторыми критиками как "националистическая чехофобская антипоэзия".³² После издания сборник был конфискован, а дополненное издание 1940 года было использовано в качестве средства античешской пропаганды. В течение первых лет войны Шубик издал уже 4 собрания стихов, ³³ исходящих из христианско-национальной идеологии А. Глинки, которого в 1926 году в качестве представителя Центра Словацкого католического студенчества Шубик сопровождал в поездке по США. ³⁴ Он также занимался переводом поэзии, в первую очередь польской. ³⁵ Шубик принадлежал к словацким полонофилам и тем большее разочарование принесли ему польские притязания на части Оравской, Спишской и Яворинской областей Словакии, [которые Польша аннексировала] в ноябре 1938 года. Тогда он обнародовал стихотворение о своем эмоциональном отторжении от Польши, о котором консул Лацинский в письме послу Папэ сказал, что оно более действенно поспособствует расширению антипольских настроений в Словакии, чем смогли бы это сделать несколько вместе взятых антипольских статей в газетах. ³⁶

Slovenskou republiku zastupoval v katyňské lékařské komisi František Šubík,³¹ profesor patologické anatomie na Lékařské fakultě Univerzity Komenského v Bratislavě. Krátce před válkou vstoupil do Hlinkovy strany (HSĹS), stal se předsedou jejího Sociálního ústavu a od srpna 1940 členem Státní rady, od roku 1942 byl šéfem zdravotnictví na Slovensku. Stejně zářivá byla jeho kariéra umělecká - psal verše pod jménem Andrej Žarnov. Debutoval v roce 1925 politicky laděnou sbírkou Stráž pri Morave, pro niž byla podle některých kritiků charakteristická „nacionalistická čechofóbistická antipoézia“.³² Sbírka byla po vydání zkonfiskována, doplněné vydání z roku 1940 bylo využito jako argument protičeské propagandy. V prvních letech války už měl za sebou další 4 básnické sbírky,³³ vycházející z křesťansko-národní ideologie A. Hlinky, kterého Šubík jako reprezentant Ústředí slovenského katolického studentstva doprovázel na cestě po USA v roce 1926.³⁴ Poezii též úspěšně překládal, především z polštiny.³⁵ Patřil ke slovenským polonofilům a o to větší rozčarování mu způsobil polský požadavek na část Oravy, Spiše a Javoriny v listopadu 1938. Zveřejnil tehdy ve Slováku báseň o svém citovém rozchodu s Polskem, o níž konzul Łaciński v dopise vyslanci Papéemu prohlásil, že přispěje k šíření protipolských nálad na Slovensku mnohem účinněji, než by to dokázalo třeba i několik protipolských článků v novinách.³⁶

В 1943 году Шубик должен был по требованию немецкого посольства назначить словацкого делегата в катынскую комиссию. Шубик предложил профессора Г. Кырска, но его кандидатура была отклонена из-за его чешской национальности. Другой кандидат, профессор Ладзянский, в последний момент заболел. Министр внутренних дел Александер Мах наконец порекомендовал Шубику ехать в Катынь самому. Несмотря на то, что Шубик был патологом, а не судебным врачом, считалось полезным его знание польской среды, почему его свидетельство о смерти польских офицеров должно было быть более достоверным. ³⁷ Спустя короткое время мир облетела фотография из Катыни, на которой профессор Шубик совместно с доктором М. Водзинским наблюдают вскрытие трупа польского офицера, которое делает профессор Гаек. Именно член технической комиссии польского красного креста доктор Водзинский записал в своем отчете, сделанном в Лондоне в 1947 году, одно из немногих свидетельств о пребывании профессора Шубика в Катыни: "Лично у меня был тесный контакт со словаком (проф. Шубиком), который в приватной беседе, подчеркнув свое плохое отношение к Германии и строго критикуя квислинговские манеры [словацкого президента] Тисо, подтвердил в то же время, что у него нет никаких сомнений в отношении времени совершения преступления" ³⁸

V roce 1943 měl na žádost německého vyslanectví určit zástupce Slovenska do katyňské komise. Navrhl profesora H. Krska, ale ten byl pro svou českou národnost odmítnut. Další kandidát profesor Ladzianský na poslední chvíli onemocněl. Ministr vnitra Alexander Mach nakonec doporučil, aby do Katyně jel sám Šubík. I když Šubík nebyl soudní lékař ale patolog, pokládalo se za výhodu, že zná polské prostředí, takže jeho svědectví o smrti polských důstojníků bude důvěryhodnější.³⁷ Záhy obletěla svět fotografie z Katyně, na níž prof. Šubík spolu s dr. M. Wodzińským přihlížejí pitvě polského důstojníka, kterou provádí profesor Hájek. Právě člen technické komise Polského červeného kříže dr. Wodziński uvedl ve své zprávě, podané v Londýně v roce 1947, jedno z mála svědectví o pobytu prof. Šubíka v Katyni: „Ja osobiście miałem najbliższy kontakt ze Słowakiem (prof. Subikiem), który w prywatnej ze mną rozmowie, podkreślając swój zasadniczo wrogi stosunek do Niemców i surowo krytykujący quislingowskie rządy Tiso, jednocześnie oświadczył, iż nie ma on żadnej wątpliwości, co do czasu popełnienia zbrodni.“³⁸

Сразу же после возвращения из Катыни профессор Шубик поделился с журналистами своими первыми впечатлениями и, как говорится в газете Чешское слово, "призвал к бою против еврейского большевизма".³⁹ В том же духе он 9 мая 1943 года в Доме им. А. Глинки в Братиславе прочитал для многочисленной аудитории лекцию, которую под заголовком "Еще решительнее против еврейского большевизма" напечатала на следующий день газета HSLS "Slovák" и частично также " Gardista". Риторика нацистской пропаганды старалась представить немцев в роли защитников достижений цивилизации перед еврейским варварством, что должно было оправдывать их политику геноцида в отношении евреев. Для этой цели хорошо подходила и цитата из лекции Шубика: "В соответствии с показаниями свидетелей лес охраняли и казни проводили члены ГПУ. Они были в форме и почти у всех была еврейская внешность." Перед аудиторией выступил и министр внутренних дел Мах, после чего мероприятие закончилось "антиеврейской и антибольшевистской демонстрацией".⁴⁰ Следующее выступление Шубика под названием "Правда о Катынском лесе" проходило в Братиславском театре Редут 11 мая 1943 года снова сопровождаемое исключительным интересом со стороны общественности и печати. ⁴¹ В опубликованных статьях профессор Шубик говорил, что лично присутствовал в тот момент, когда кто-то из членов польской делегации опознал в одном из эксгумированных трупов своего брата, бригадного генерала Мечислава Сморавинского. Свои катынские впечатления Шубик дополнял страстным признанием, особенно охотно заимствованным немецкой печатью: "Trotzdem es in unserer Kommission auch drei nicht gerade deutschfreundlich eingestellte Mitglieder gegeben hat, stellten wir doch einwandfrei und einstimmig ohne irgendeineBeeinflussung fest, daß alles, was von deutschen Seite über die Greueltaten im Walde von Katyn verbreitet wurde, auf vollster Wahrheit beruht, weshalb jeder einzelne von uns auch mit ruhigen Gewissen erklären kann, daß nicht der gerringste Zweifel darüber besteht, daß diese Massenmorde von den Bolschewisten verübt wurden. Wer das gesehen hat, was wir im Wald von Katyn sahen, der wird mit zustimmen, wenn ich sage: kämpft alle die ihr Ehre und Gewissen habt, kämpft aus allen Waffen gegen den Bolschewismus!” ⁴²

Hned po návratu z Katyně se prof. Šubík podělil s novináři o první dojmy a podle Českého slova „vyzval k boji proti židovskému bolševismu“.³⁹ V tomto duchu přednesl v Hlinkově domě v Bratislavě 9. května 1943 před početným auditoriem přednášku, kterou pod titulkem Ešte rozhodnejšie proti židoboĺševizmu publikoval následujícího dne list HSĹS Slovák a zčásti i Gardista. Rétorika nacistické propagandy se snažila představit Němce jako ochránce civilizačních hodnot před židovským barbarstvím, což mělo opravňovat jejich genocidní politiku vůči Židům. Dobře se k tomu dalo využít i zmínky ze Šubíkovy přednášky: „Podĺa výpovede svedkov les strážili a popravy vykonávali členovia GPU. Boli v uniformách a skoro všetci židovského výzoru.“ Na shromáždění vystoupil i ministr vnitra Mach a akce byla zakončena „protižidovskou a protibolševickou demonstrací“.⁴⁰ Další Šubíkova přednáška se pod názvem Pravda o Katynskom lese konala v bratislavské Redutě 11. 5. 1943, opět za mimořádného zájmu veřejnosti i tisku.⁴¹ V publikovaných článcích profesor Šubík uváděl, že byl osobně při tom, když v jedné z exhumovaných mrtvol poznal někdo z polské delegace svého bratra, brigádního generála Mieczysława Smorawińského. Své zážitky z Katyně doplňoval vášnivým vyznáním, ochotně přebíraným zvláště německým tiskem: „Trotzdem es in unserer Kommission auch drei nicht gerade deutschfreundlich eingestellte Mitglieder gegeben hat, stellten wir doch einwandfrei und einstimmig ohne irgendeineBeeinflussung fest, daß alles, was von deutschen Seite über die Greueltaten im Walde von Katyn verbreitet wurde, auf vollster Wahrheit beruht, weshalb jeder einzelne von uns auch mit ruhigen Gewissen erklären kann, daß nicht der gerringste Zweifel darüber besteht, daß diese Massenmorde von den Bolschewisten verübt wurden. Wer das gesehen hat, was wir im Wald von Katyn sahen, der wird mit zustimmen, wenn ich sage: kämpft alle die ihr Ehre und Gewissen habt, kämpft aus allen Waffen gegen den Bolschewismus!“⁴²

Вскоре после этих публичных выступлений профессор Шубик ограничил свою активность, потому что друзья упрекали его в поддержке немецкой пропаганды. После войны об этом давали показания перед следственной комиссией братиславского Национального суда его коллеги-писатели. Ян Шмрек оправдывал Шубика страстностью его натуры, из-за которой можно легко потерять голову, и далее утверждал, что после устных внушений Шубик «стал более осторожным, и в дальнейшем избегал участия в публичной политике и довольно часто в нашем присутствии давал понять, что с немцами не хочет иметь ничего общего...». Это подтвердил и Лацо Новомески констатируя, что в дискуссиях Шубик «сам согласился, что даже если бы правда о Катыни была такова, как он это излагал, то речь шла бы всего лишь о малой доле того, что немцы совершали в Польше, о чем он знал по собственному опыту».⁴³ Когда в начале 1945 года было обнародовано сообщение советской комиссии о катынском преступлении, он не стал выступать публично, несмотря на то, что немцы ему это снова предлагали. Шубик несомненно опасался [кроме прочего] также и недалекого уже фронта, при приближении которого он, якобы по приглашению (возможный перевод: «по идее»; примечание переводчика) А. Маха, удалился 31 мая 1945 года в австрийский Кремсмюнстер и баварский Алтётинг. Однако, по требованию чехословацкого правительства американские власти 2 июля 1945 года выдали его Праге и до 16 июля Шубик содержался под заключением в Братиславе. ⁴⁴

Nedlouho po těchto veřejných vystoupeních profesor Šubík svou aktivitu omezil, neboť mu přátelé vyčítali, že podporuje německou propagandu. Po válce o tom vypovídali před vyšetřovací komisí bratislavského Národního soudu jeho spisovatelští kolegové. Ján Smrek omlouval Šubíka vášnivou povahou, kvůli níž se dá snadno bez rozmyslu strhnout, a dále uváděl, že po domluvě Šubík „začal byť opatrnejší, vyhýbal sa nejakému ďalšiemu exponovaniu v politike a dosť často dával najavo medzi nami, že s Nemcami nechce mať nič spoločného...“ Potvrdil to i Laco Novomeský konstatováním že po diskuzích Šubík „sám uznal, že i keby bola pravda o Katyni taká, ako ju udával, ide len o zlomok výčinov, ktoré Nemci páchali v Poĺsku, o čom vedel z vlastných skúseností.“⁴³ Když byla počátkem roku 1945 zveřejněna zpráva sovětské komise o katyňském zločinu, už veřejně nevystoupil, přestože ho o to Němci opět žádali. Jistě se obával i blížící se fronty, před níž, údajně na výzvu A. Macha, odešel 31. března 1945 do rakouského Kremsmünsteru a bavorského Altöttingu. Na žádost československé vlády jej však americké úřady 2. července 1945 vydaly do Prahy a od 16. července byl vězněn v Bratislavě.⁴⁴

В литературе говорится, что в отличие от профессоров Маркова и Гаека, проф. Шубик на послевоенных допросах от своей подписи под заключительным протоколом катынской медицинской комиссии не отказался. ⁴⁵

V literatuře se uvádí, že na rozdíl od prof. Markova a Hájka prof. Šubík při poválečných výsleších svůj podpis pod závěrečným protokolem katyňské lékařské komise neodvolal.⁴⁵

Однако, если в своих первоначальных выступлениях во время войны Шубик неоднократно подчеркивал самостоятельность решений членов комиссии сделанных без какого-либо давления со стороны немецких властей, то теперь он поставил под сомнение беспристрастность деятельности комиссии и подписей под протоколом: « Для немцев было желательно, чтобы протокол подписали все присутствующие иностранные врачи, против чего я лично, проф. Заксен и еще двое других присутствующих (по контексту непонятно, если имеются ввиду члены комиссии или кто-то посторонний; прим. Переводчика) имели возражения. Мы утверждали, что не являемся судебными врачами. Находившийся при этом немецкий генерал стал на нас кричать, что собственная подпись каждого из нас необходима. Свою подпись я присоединил, однако, не без угрызений совести, потому что за три дня расследования я не мог сделать бесспорного заключения, не будучи судебным врачом». Одновременно он ссылался на свидетельство коллеги Гаека: «...все мы, представители малых народов, были запуганы, что может подтвердить и профессор Гаек из Праги.». ⁴⁶

Avšak jestliže ve svých původních vystoupeních za války opakovaně zdůrazňoval samostatnost rozhodování členů komise bez jakéhokoliv nátlaku ze strany německých úřadů, nyní objektivnost činnosti komise a podpisu protokolu zpochybnil: „Bolo žiadané zo strany Nemcov, aby protokol podpísali všetci prítomní zahraniční lekári, proti čomu som ja, prof. Saxén a ešte iní dvaja účastníci mali námietky a tvrdili sme, že nie sme súdni lekári. Pri tomto sa prítomný nemecký generál na nás rozkríkol, že je treba, aby sme jednotne všetci podpísali, ja však nie s kĺudným svedomím, lebo po troch dňoch šetrenia nebolo možno bezpečný nález učiniť mne, ktorý nie som súdnym lekárom.“ Zároveň se dovolával svědectví kolegy Hájka: „... všetci delegáti malých národov boli sme zastrašení, čo môže dosvedčiť aj profesor Hájek z Prahy.“⁴⁶

В ноябре 1945 года на проф. Шубика было подано заявление о возбуждении уголовного дела, которое ставило ему в вину не только катынское свидетельство, но и его деятельность в качестве начальника отдела здравоохранения Министерства внутренних дел; речь шла о запрещениях для еврейских врачей работать по специальности, однако на его защиту выступила Медицинская коллегия. Оказалось, что многим неарийским врачам Шубик помог, и что в действительности в течение его деятельности в его отделе их работало гораздо больше, чем под началом его предшественника. Поэтому он получил довольно умеренное наказание, которое отбывал в леопольдовской тюрьме (известная тюрьма; прим. переводчика). После отбытия наказания Шубик работал участковым врачом в Тырнове, т.к. был лишен профессорского звания. Жил он под присмотром полиции, публиковаться ему было запрещено, а стихи его были изъяты из учебников. В непосредственной опасности он оказался в 1952 году, когда Советский Союз разжег пропагандистскую кампанию с целью фальсификации катынского дела. 30 декабря 1952 годас помощью австрийских друзей ему удалось, наконец, ускользнуть за границу республики и выбраться из опасного положения. Некоторое время он жил в Дрёзинге, в Вене, а также в Германии, а в 1953 году уехал в США. Работал там врачом и принадлежал к известным патологам. Принимал участие и в деятельности местной диаспоры, однако к собственному творчеству возвращался лишь иногда. ⁴⁷ Не имеется сведений о том, чтобы в эмиграции он давал какие-либо показания по катынскому делу так, как это сделали некоторые его коллеги из медицинской комиссии (напр. Трамсен, Пальмиери, Навий, Оршос).

V listopadu 1945 bylo na prof. Šubíka podáno trestní oznámení, jež mu kladlo za vinu nejen katyňské svědectví, ale též jeho válečné působení ve funkci přednosty zdravotního odboru Ministerstva vnitra; jednalo se o zákazy výkonu povolání u židovských lékařů. Na jeho obranu však vystoupila Lékařská komora a prokázalo se, že mnoha neárijským lékařům pomohl a že jich v jím řízeném resortu pracovalo ve skutečnosti více, než za jeho předchůdce. Dostal tedy jen mírný trest, který si odpykával v Leopoldově. Po propuštění z vězení pracoval jako obvodní lékař v Trnavě, byl totiž zbaven profesury. Žil pod policejním dohledem, nesměl nic vydávat, jeho verše byly vyřazeny z učebnic. V přímém ohrožení se znovu ocitl počátkem roku 1952, kdy Sovětský svaz rozpoutal propagandistickou kampaň falšující katyňský případ. Z nebezpečné situace se mu s pomocí rakouských přátel nakonec podařilo 30. dubna 1952 uniknout za hranice republiky. Pobýval v Drösingu, ve Vídni a v Německu, v roce 1953 odjel do USA. Živil se tam jako lékař a patřil k uznávaným patologům. Působil též v krajanském spolkovém hnutí, ale k vlastní tvorbě se vracel už jen sporadicky.⁴⁷ Nebylo zjištěno, že by v emigraci podával nějakou výpověď ve věci Katyně, tak jak to činili někteří jeho kolegové z lékařské komise (např. Tramsen, Palmieri, Naville, Orsós).

Первым словацким кандидатом на поездку судебных врачей в Катынь был уже упоминавшийся профессор Герман Кырсек, ⁴⁸ заведующий институтом судебной медицины при Словацком университете в Братиславе. Хотя из-за своего чешского происхождения он и не был выбран, но несколько недель спустя он был удостоен доверия представлять Словакию в похожем мероприятии. В городе Винница на Украине в то время методически вскрывалась 91 массовая могила, в которых было найдено в общей сложности 9432 мертвых тела, в большинстве местных граждан, расстрелянных НКВД еще 1937-1939 годах. ⁴⁹ В период с 13 по 15 июля 1943 года там работала международная комиссия судебных врачей, приглашенная немецкими властями (в отличие от Катыни в комиссии на этот раз отсутствовал чешский представитель). ⁵⁰ Интересно, что после войны проф. Кырсек за свое участие в комиссии никак не пострадал, наоборот, в 1946 году он получил действительную профессуру (в отличии от почетной профессуры, которая у него была с 1940 года), смог проработать в руководстве института до своих 77 лет и дождался награды «За заслуги в строительстве» и «Ордена Труда». ⁵¹

Prvním slovenským kandidátem na cestu soudních lékařů do Katyně byl už zmiňovaný profesor Herman Krsek,⁴⁸ tehdy přednosta Ústavu pro soudní lékařství při Slovenské univerzitě v Bratislavě. Pro svůj český původ nebyl sice vybrán, ale o několik týdnů později byl poctěn důvěrou zastupovat Slovensko na podobné cestě. V městě Vinnica na Ukrajině se v té době postupně odkrývalo 91 hromadných hrobů, v nichž bylo nalezeno celkem 9432 mrtvých těl, většinou místních občanů, postřílených příslušníky NKVD už v letech 1937-1939.⁴⁹ V době od 13. do 15. července 1943 tam pracovala mezinárodní komise soudních lékařů pozvaná německými úřady (na rozdíl od Katyně v komisi tentokrát chyběl český zástupce).⁵⁰ Je zajímavé, že prof. Krsek nebyl po válce za svou účast v komisi nijak postižen, naopak dosáhl v roce 1946 řádné profesury (ta z r. 1940 byla jen mimořádná), mohl působit ve vedení ústavu až do svých 77 let a dočkal se i vyznamenání Za zásluhy o výstavbu a Řádu práce.⁵¹

В специальной литературе в первую очередь заслуженно обращается внимание на изобилующие фактами сообщения членов катынской медицинской комиссии, однако в то время чешская общественность узнавала о Катыни чаще из других свидетельств. Их предоставил известный поэт и писатель Франтишек Кожик, ⁵² участник делегации одиннадцати европейских писателей, которая 20 апреля 1943 года пребывала в Катыни по приглашению имперского министерства пропаганды. ⁵³ В то время он работал редактором пражского радиовещания и имел за плечами уже шесть поэтических сборников, пять театральных пьес, пять романов (включая прославленный «Největšího z pierotů») и ряд других работ. Был ценен как «ловкий импровизатор с богатой способностью творить и строить комбинации», ⁵⁴ что в сочетании с доверием, которым он пользовался у своих читателей и слушателей, могло служить причиной, почему протекторатными властями для поездки в Катынь был избран именно он. Дело в том, что изначально представителем протектората был избран писатель Ян Дырда, который, однако, сослался на болезнь. Позже, в своих воспоминаниях, Кожик ставил ему в вину, что тот не предупредил его о грозящей опасности, поэтому от распоряжения канцелярии имперского протектора, сопровождаемого неприкрытыми угрозами гонений в случае отказа, уже никак не мог уклонится. ⁵⁵ Он уезжал с обоснованными опасениями, что его свидетельство должно послужить нацистской пропаганде: « С ужасом в сердце я непрестанно думал о статье, которую должен буду написать. Мысленно я писал ее и давал себе слово решительно не выполнять того, что немцы от меня требовали. Каждое слово я взвешивал и «склеивал» их воедино. Решительно, я хотел избежать любого упоминания виновников преступления. Когда нас привезли в аэропорт и мы сели в самолет, я был физически и психически истощен. Мне было плохо, и я желал только одного: чтобы партизаны сбили низко летящий самолет, и чтоб я получил уже от всего покой.» ⁵⁶

Odborná literatura si právem všímá především faktograficky bohatých relací členů katyňské lékařské komise, avšak česká veřejnost se o Katyni dovídala spíše z jiného dobového svědectví. Podal je známý básník a spisovatel František Kožík,⁵² účastník jedenáctičlenné delegace evropských spisovatelů, která 20. dubna 1943 pobývala v Katyni na pozvání říšského ministerstva propagandy.⁵³ Pracoval v té době jako redaktor pražského rozhlasu a měl za sebou už šest básnických sbírek, pět divadelních her, pět románů (včetně slavného Největšího z pierotů) a řadu dalších prací. Byl ceněn jako „obratný improvizátor bohaté tvůrčí a kombinační schopnosti“,⁵⁴ což spolu s důvěrou, jíž se u svých českých čtenářů a posluchačů těšil, mohlo být důvodem, proč byl protektorátními úřady k cestě do Katyně nakonec vybrán právě on. Původně byl totiž jako zástupce protektorátu určen spisovatel Jan Drda, který se ale vymluvil na nemoc. Kožík mu později ve svých pamětech zazlíval, že ho na hrozící nebezpečí neupozornil, takže se nařízení úřadu říšského protektora, doprovázenému nezastíranými výhrůžkami perzekuce v případě odmítnutí, nemohl už nijak vyhnout.⁵⁵ Odjížděl v důvodných obavách, že jeho svědectví má posloužit nacistické propagandě: „S hrůzou v srdci jsem stále myslel na článek, který budu muset napsat. Psal jsem jej v duchu předem a umiňoval jsem si, že rozhodně nesplním, co ode mne Němci žádali. Slovo po slovu jsem vážil a lepil k sobě. Rozhodně jsem se chtěl vyhnout každé zmínce o pachatelích zločinu. Když nás dovezli na letiště a vstoupili jsme do letadla, byl jsem vysílen psychicky i fyzicky. Bylo mi zle a přál jsem si jediné: aby partyzáni nízko letící letadlo sestřelili a abych měl ode všeho navždy pokoj.“⁵⁶

В первых разговорах с репортерами после возвращения в Берлин Кожик действительно избегал прямого упоминания о виновниках преступления, но даже косвенное упоминание о том, что последняя дата в документах поднятых из могил относилась к началу апреля 1940 года, ясно уличала виновника. ⁵⁷ Поскольку от него ожидалось более содержательное свидетельство, он, сразу же после возвращения в Прагу, подготовил репортерский материал, который с незначительными изменениями появился на радио и в ежедневной печати. Стараясь избежать каких-либо оценок, он сосредоточился на описании чисто личных впечатлений и на патетическом выражении любви к отечеству, так что местами из этого получилась совершенная словесная эквилибристика, как например в репортаже для еженедельника «Svět»: «Судьба, пускай в тебе найдет назидание мой народ, умудренный тем жестоким опытом, которого избежал, и пусть, избежавши, познает в цельности своей прямую дорогу к правде, которая сутьего новая история, будущее его детей, его жизнь.» ⁵⁸ Подобным же образом он закончил свою статью в «Českém slově»: «Поезд едет в глубокой тьме, почти ничего не видно, и только из приоткрытого окна веет влажный ветер и несет целые волны аромата. Это уже не запах смерти, это цветущие фруктовые аллеи, это аромат весны, послание будущего плодородного лета. И я осознаю, насколько люблю свою родную землю, как горячо желаю ей много, много жизни в будущем.» ⁵⁹

V prvních rozhovorech s novináři po návratu do Berlína se Kožík skutečně vyhýbal přímé zmínce o pachatelích zločinu, ale už jeho nepřímá zmínka o tom, že poslední data na dokumentech vyzvednutých z hrobů pocházela z počátku dubna 1940, pachatele jasně usvědčovala.⁵⁷ Protože se od něj očekávalo obsáhlejší svědectví, zpracoval hned po návratu do Prahy reportážní materiál, který jen s menšími úpravami odvysílal v rozhlase a publikoval v denním tisku. Ve snaze vyhnout se hodnocení se soustředil na líčení čistě osobních dojmů a na patetické projevy lásky k vlasti, až to byla místy hotová slovní ekvilibristika, jako třeba v reportáži pro týdeník Svět: „Osude, dej, ať se můj národ poučí z těch krutých zkušeností, jichž byl ušetřen, a dej, aby i bez nich našel ve své celistvosti přímou cestu k pravdě, k pravdě, jež je jeho novou historií, budoucností jeho dětí, jeho životem.“⁵⁸ Podobně zakončil svůj článek v Českém slově: „Vlak jede hlubokou tmou, skoro nic nevidět a přece pootevřeným oknem prochází vlahý vítr a nese celé záplavy vůně. To není už vůně smrti, to jsou rozkvetlé ovocné aleje, to je vůně jara, poselství příštího plodného léta. A já si uvědomuji, jak mám rád svoji zem a jak vroucně jí přeji mnoho, mnoho života do budoucnosti.“⁵⁹

Безусловно, можно признать, что текст подобного содержания не мог вполне успокоить немецкого ведущего пражского радиовещания Хорста Пабеля, что Кожик подчеркивает в своих воспоминаниях. Однако одновременно с трудом верится в истинность утверждений Кожика, что с нацистской пропагандой он не имел ничего общего. ⁶⁰ Наряду с нейтральными высказываниями типа «К свидетельству здесь нельзя добавить ни больше, ни меньше. Только правду.», ⁶¹ в тексте обоих статей появилось и указание на виновников преступления, хотя соответствующие высказывания Кожик вкладывал в уста поляку Козловскому или русским деревенским жителям из окрестностей Катыни, которые датировали преступление 1940 годом. В статьях, однако, содержатся и однозначные высказывания о «новой Европе», спасенной немецким солдатом, в которой будет процветать культура народов, услышавших «зов времени». ⁶² Сохранилась и фотография заседания пражского Прессклуба сделанная 7 мая 1943 года, на которой Кожик совместно с др. Гаеком описывает свои впечатления о Катыни протекторатным репортерам. ⁶³ Вряд ли можно определить, насколько репортеры вмешивались в текст без согласия автора, на что ссылался Кожик. Однако когда в январе 1944 года его призывали вступить в Лигу против большевизма, он отказался. ⁶⁴ Понесенные им последствия выразились в запрещении публичных выступлений, исключения его пьес из репертуара театров и в возможности работать на радиовещании исключительно анонимно.

Lze jistě uznat, že s takovým vyzněním textu nemohl být německý vedoucí pražského rozhlasu Horst Pabel příliš spokojen, jak to Kožík v pamětech zdůrazňuje. Zároveň však lze stěží uvěřit Kožíkovu tvrzení, že si s nacistickou propagandou vůbec nijak nezadal.⁶⁰ Vedle neutrálních výroků typu „Zde nelze svědčit ani víc, ani míň. Jen pravdu.“⁶¹ se v textu obou článků objevilo i pojmenování pachatelů zločinu, i když je Kožík vložil do ústPoláku Kozłowskému nebo ruským vesničanům z okolí Katyně, kteří datovali zločin rokem 1940. V článcích jsou však i jednoznačné zmínky o „nové Evropě“, zachráněné německým vojákem, v níž bude vzkvétat kultura národů, které zaslechly „volání doby“.⁶² Dochovala se i fotografie ze schůzky pražského Pressklubu ze 7.5.1943, na níž Kožík spolu s dr. Hájkem líčili své zážitky z Katyně protektorátním novinářům.⁶³ Sotva lze posoudit, nakolik novináři do textů zasáhli bez vědomí autora, jak se na to Kožík odvolával. Když však byl v lednu 1944 vyzván ke vstupu do Ligy proti bolševismu, což se od účastníka katyňské delegace jistě mohlo očekávat, odmítl. ⁶⁴ Nesl pak za to důsledky v podobě zákazu přednášek a stažení svých her z repertoáru divadel, v rozhlase mohl pracovat jen anonymně.

Сразу же после войны, конец которой он встретил как участник пражского восстания, Кожик был призван к ответственности за свое свидетельство о Катыни. В целях защиты он по совету Ивана Олбрахта постарался, чтобы его катынские репортажи, переведенные на русский язык с помощью Юлия Доланского, были предложены советскому посольству в Праге для оценки содержания. По констатировании советской стороной, что в поездку в Смоленск он был собственно говоря «вовлечен насильно», и что его виной не будут интересоваться, его снова приняли на чешское радиовещание. ⁶⁵ Это, однако, не помешало рассмотрению его дела в комиссии по чистке Синдиката чешских писателей. ⁶⁶ Ее председатель профессор Вацлав Черны в своих воспоминаниях говорит, что Кожик явился перед комиссией «в безукоризненно вычищенной и наглаженной форме чехословацкого поручика», имея при себе «даже справку советских представителей в Праге о том, что поездка к могилам тысяч убитых польских офицеров, которую Кожик совершил во время войны, не должна вменяться ему в вину. Советские представители, однако, знали то, о чем мы тогда не догадывались, т.е. личность истинных авторов катынской резни, и, по-видимому, не хотели допустить какого-либо распространения и раздувания темы. Вот и не оставалось нам ничего другого, как только недоумевать (возможный перевод «изумляться»; примечание переводчика) над советской благосклонностью, благодаря которой Кожик дешево отделался, хотя изначально, и именно по решению всего Синдиката, а не только его комиссии по чистке, Кожика из синдиката вообще исключили: согласие с немецким предложением посетить Катынь было одним из главных упреков, предъявленных Синдикатом.» ⁶⁷ «Дешево отделался» - это означало четырехлетний запрет издаваться, который после аппеляции Кожика был понижен до двух лет. ⁶⁸ Кожик считал это наказание следствием злобы колег, которые завидовали его литературным успехам. ⁶⁹

Hned po válce, jejíž konec prožil jako účastník pražského povstání, byl Kožík za své svědectví z Katyně volán k odpovědnosti. Na svou obranu nechal na radu Ivana Olbrachta přeložit své katyňské reportáže do ruštiny a prostřednictvím Julia Dolanského je předložil sovětskému velvyslanectví v Praze k posouzení. Po sovětském konstatování, že jeho cesta do Smolenska byla vlastně „násilným zavlečením“ a že se jeho vinou nebudou zabývat, byl znovu přijat do rozhlasu.⁶⁵ Nezabránilo to však projednávání jeho případu před očistnou komisí Syndikátu českých spisovatelů.⁶⁶ Její předseda profesor Václav Černý v pamětech uvedl, že Kožík se před komisi „dostavil v bezvadně vycíděné a vyžehlené uniformě československého poručíka“ a že si přinesl „i potvrzení z pražského sovětského zastupitelství, že mu jeho válečná cesta do Katynu k hrobům tisíců povražděných polských důstojníků nemá být vykládána ve zlém. Na zastupitelstvu znali ovšem skutečnost, o které jsme my dosud neměli tušení: pravou totožnost autorů katynského masakru, a zřejmě si nepřáli, aby se ty věci roztahovaly a jakkoliv větraly. I nezbylo nám než žasnout nad sovětskou benevolencí a Kožík nutně vyvázl lacino, ač byl původně, a to usnesením celého výboru Syndikátu, nikoliv jeho očistné komise, ze Syndikátu vůbec vyloučen: přijetí německé nabídky navštívit Katyn byla hlavní z výtek, které proti němu Syndikát vznesl.“⁶⁷Ono „laciné“ vyváznutí představovalo zákaz publikační činnosti na dobu čtyř let, který byl po Kožíkově odvolání zmírněn na dva roky.⁶⁸ Kožík pokládal tento trest za důsledek zášti kolegů, kteří mu záviděli literární úspěchy.⁶⁹

В третий раз Катынь вмешалась в жизнь Кожика в 1952 году, когда началась ответная пропагандистская кампания Советского Союза, целью которой было поставить под сомнение результаты расследования комиссии Конгресса США по делу Катынского убийства. У советских органов не было аргументов для подкрепления своей версии преступления, поэтому они попытались воспользоваться своей силой и оказать давление хотя бы на тех свидетелей немецких эксгумаций, которые были в пределах досягаемости. Непосредственно после др. Гаека очередь дошла и до др. Кожика. Написать статью для газеты «Rudé právo» ему предложил писатель Вацлав Ржезач. Как сам Кожик позже говорил, редакторы ему прямо сказали, что ожидают от него «статью, поддерживающую точку зрения, что казнь в Катыни провели немцы. Я сказал им, какие страдания со стороны коллег мне принесли поездка в Катынь и мои репортажи о ней. Они удивлялись: «Из-за чего? Ведь ваше поведение было хорошим, и ваша статья должна явиться доказательством вашего мужества!». Таким образом, они льстили мне с тем, чтобы я эту статью написал в соответствии со своими убеждениями, т.е. правдиво. Некоторое время спустя статья появилась в газете «Rudé právo» и в русском переводе в одной из московских газет. ⁷⁰

Potřetí zasáhla Katyň do Kožíkova života na jaře roku 1952, kdy začala odvetná propagandistická kampaň Sovětského svazu, jež měla zpochybnit výsledky šetření komise Kongresu USA ve věci katyňských vražd. Sovětské úřady neměly argumenty k opodstatnění své verze zločinu, proto se pokusily zneužít aspoň těch několika svědků německých exhumací, kteří byli v dosahu jejich moci. Vzápětí po dr. Hájkovi tak přišel na řadu i dr. Kožík. O svědectví pro Rudé právo jej požádal spisovatel Václav Řezáč. Jak Kožík sám později uvedl, redaktoři mu řekli rovnou, že by od něj chtěli „článek na podporu názoru, že popravy v Katynu vykonali Němci. Řekl jsem jim, jaké utrpení mi ta cesta do Katynu a zpráva o ní přinesla ze strany kolegů. Divili se tomu: Jak to, vždyť jste se choval dobře, ten článek je důkazem vaší statečnosti! Takhle mi lichotili, abych ten článek skutečně vypracoval, podle svého nejlepšího přesvědčení, věrně. Vyšel v Rudém právu a později i v ruském překladu, v jedněch moskevských novinách.“⁷⁰

В своей статье Кожик назвал катынское дело лживой и грубой провокацией, в которой ему, когда он еще был в Катыни показалась подозрительной «отвратительная демонстративность всего происходящего, расчетливая, но плохо разыгранная подстроенность» происходящих эксгумаций. Противореча своим собственным статьям времен войны ныне он утверждал, что улучив мгновение пролистал несколько записных книжек обнаруженных в могилах и явственно убедился, что в них пишется о немецком плене. Статья была окончена в риторическом стиле того времени: «Каждый здравомыслящий человек и тем более очевидец отчетливо видел в ошеломляющем по своей бесчеловечности преступлении в Катынском лесу провокацию и лживо, хотя и неуклюже, подстроенное представление, которое должно было очернить Советский Союз и прикрыть следы преступления нацистов. Материалы советской следственной комиссии 1944 года подтвердили не только то, что видели мы, привезенные к месту страшного преступления нацизма, но и абсолютно верное мнение всего нашего народа, об обмане со стороны американцев. Любое их намерение использовать т.н. «катынское дело» против Советского Союза является, безусловно, всего лишь бессильной и беспочвенной клеветой достойной осуждения». ⁷¹

Ve svém článku Kožík označil katyňský případ za lživou a neomalenou nacistickou provokaci, na níž mu už při pobytu v Katyni byla podezřelá „odpuzující okázalost, s níž se vše dělo, vypočítavá, ale špatně sehraná strojenost“, s jakou byly prováděny exhumace. V rozporu se svými válečnými články nyní tvrdil, že v nestřeženém okamžiku prolistoval několik zápisníků nalezených v hrobech a jasně se přesvědčil, že se v nich píše o německém zajetí. Článek byl ukončen ve stylu dobové rétoriky: „Nelidský, zdrcující zločin v Katynském lese byl pro každého soudného člověka a tím spíše pro očitého svědka zřetelně rozpoznatelnou provokací a lživě, třebas nemotorně nastrojenou podívanou, která měla očernit Sovětský svaz a zastřít stopy nacistické zločinnosti. Zpráva sovětské vyšetřující komise z roku 1944 potvrdila nejen to, co jsme věděli my, kdož jsme byli přivezeni na místo strašného nacistického zločinu, ale i neomylný úsudek všeho našeho lidu, že jde o podvod. Jakýkoli záměr Američanů, kteří se dnes snaží zneužít tohoto tzv. ´katynského případu´ proti Sovětskému svazu, je rozhodně jen bezmocnou a bezpodstatnou pomluvou, hodnou odsouzení.“⁷¹

Только падение коммунистического режима в Чехословакии позволило Ф. Кожику, в то время уже одному из последних живых участников катынских делегаций, наконец-то свидетельствовать, не находясь под давлением ни немецкой, ни советской сторон. Однако еще в 1990 году выступать публично он отказывался, что письменно обосновал следующим образом: «В Катынском лесу нас подвели к массовой могиле и показали с близкого расстояния одно из тел в польской униформе. Никто не мог, разумеется, угадать, кто этих людей расстрелял. Мы уже достаточно хорошо познакомились с жестокостью нацистов, и нам было известно об инсценированном поджоге Рейхстага; я был уверен, что мы видим очередной немецкий обман. О сталинизме мы в то время знали очень мало. [...] Как известно, Хрущевские разоблачения пролили новый свет и на это явление. Но я лично высказать свое мнение по данному вопросу никак не мог, потому что просто ничего не знаю. Прошло уже почти пятьдесят лет и, насколько мне известно, даже комиссия специалистов не пришла к окончательной точке зрения.

Teprve pád komunistického režimu v Československu umožnil, aby F. Kožík, tehdy už jeden z posledních žijících účastníků katyňských delegací, mohl konečně podat svědectví oproštěné od předchozího nátlaku, ať již německého či sovětského. Ještě v únoru 1990 však odmítal veřejně vystoupit, což písemně zdůvodnil takto: „V Katynském lese nás zavedli k hromadnému hrobu a ukázali nám zblízka jedno tělo v polské uniformě. Nikdo nemohl ovšem uhodnout, kdo ty muže zastřelil. Věděli jsme už dost o nacistické surovosti, znali jsme inscenovaný požár sněmu; byl jsem si jist, že jde o další německý podvod. O stalinismu jsme věděli tehdy pramálo. [...] Jak víte, Chruščovovo odhalení vneslo i do této záležitosti nové světlo. Sám jsem se ovšem k tomu nemohl nijak vyjádřit, protože prostě nevím nic. Uběhlo už skoro padesát let a pokud vím, ani komise odborníků nedospěla k definitivnímu názoru.

Что бы я мог сказать по поводу интересующего Вас вопроса? Группа литераторов, которую немцы туда «затащили», видела то же, что и читатели газет на фотографиях. У меня остается только воспоминание о страданиях, которыми та поездка для меня обернулась, днях подавленности, когда я думал, удастся ли мне выразить свое несогласие с немецкими требованиями, месяцах обид и несправедливости. Это действительно больное место в моих воспоминаниях. Я бы очень не хотел говорить об этом публично. Мне больше восьмидесяти лет и здоровье у меня не самое крепкое. В прошлом году я больше месяца провел в больнице после апоплексического удара. Я был бы очень рад, если бы Вы вошли в мое положение...» ⁷²

Co bych tedy mohl ve Vaší relaci vypovědět? Skupina literátů, kterou tam Němci ´zavlekli´, viděla totéž, co čtenáři novin na fotografiích. Ve mně zůstává jen vzpomínka na utrpení, které mi ta cesta způsobila, dny úzkosti, aby se mi podařilo vyjádřit svůj odpor k požadavku Němců a měsíce příkoří a nespravedlnosti. Je to opravdu bolestné místo mých vzpomínek. Velice nerad bych o tom mluvil na veřejnosti. Je mi přes osmdesát let, a nejsem nejzdravější. Vloni jsem strávil v nemocnici přes měsíc s mozkovou příhodou. Byl bych velice rád, kdybyste mě pochopil...“⁷²

Меньше двух месяцев после этого, в апреле 1990 года, когда Советский Союз словами М. Горбачева признал свою ответственность за катынское преступление, Ф. Кожик поменял свою точку зрения. Возможно, все-таки поверил, что на этот раз опасность ему уже не угрожает. Ондал обширное интервью журналу «Mladé fronty» и даже согласился на участие в телевизионном фильме о Катыни. ⁷³Он отказался от своих утверждений 50-х годов о том, что в документах, найденных в могилах он видел записи, из которых следовало, что польские офицеры попали в немецкий плен. Однако повторил, что сначала он внутренне был все еще убежден, что преступление совершили немцы: «Сомневаться я начал только после того, как заговорили о преступлениях Сталина, о его казнях собственных офицеров. Тогда я сам себе говорил, что неизвестно, что случилось на самом деле. Но полную правду я узнал только сейчас, в настоящее время...» ⁷⁴

Necelé dva měsíce poté, v dubnu 1990, kdy Sovětský svaz ústy M. Gorbačova přiznal svou odpovědnost za katyňský zločin, změnil F. Kožík svůj názor. Snad přece jen uvěřil, že tentokrát už mu nebezpečí nehrozí. Poskytl obsáhlý rozhovor redaktorům Mladé fronty a svolil i k vystoupení v televizním filmu o Katyni.⁷³ Odvolal své tvrzení z padesátých let, že v dokumentech vyzvednutých z katyňských hrobů viděl zápisy, podle nichž polští důstojníci padli do německého zajetí. Zopakoval však, že vnitřně byl stále přesvědčen o tom, že zločin spáchali Němci: „Pochybovat jsem začal, až když se řeklo o Stalinových zločinech, o popravách vlastních důstojníků, to jsem si říkal, kdo ví, jak to všechno je. Ale plnou pravdu jsem poznal až teď, v této době...“⁷⁴

В эмигрантской литературе, ⁷⁵ в самиздате ⁷⁶ и в чешской печати в течение первых лет после падения коммунистического режима ⁷⁷ говорилось, что так же, как и Ф. Кожик или Ф. Гаек, в одной из катынских делегаций был доктор права Густав Гусак, в то время братиславский адвокат. ⁷⁸ Эта информация не подтвердилась, но оказалось, что Г. Гусак осенью 1941 г. участвовал в «пропагандистском» туре словацких коммунистов на Украину, где бок о бок с немцами воевала и словацкая армия. Целью поездки, организованной министерством внутренних дел, было показать своим домашним коммунистическим функционерам, какие репрессии и урон несет с собой их образец - большевистский режим. Как свидетельствует сохранившаяся фотография, на которой среди украинских деревенских жителей в числе других есть и Г. Гусак в военной форме, коммунистов выбранных для поездки, должно быть, заставляли ехать военной повесткой. ⁷⁹

V exilové literatuře,⁷⁵ samizdatovém tisku⁷⁶ i v českém tisku v prvních letech po pádu komunistického režimu⁷⁷ se uvádělo, že tak jako F. Kožík nebo F. Hájek byl v jedné z katyňských delegací též tehdejší bratislavský advokát JUDr. Gustáv Husák.⁷⁸ Tato informace se nepotvrdila, ale ukázalo se, že G. Husák se na podzim roku 1941 účastnil „propagačního“ zájezdu slovenských komunistů na Ukrajinu, kde válčila po boku Němců i slovenská armáda. Cílem zájezdu, zorganizovaného slovenským ministerstvem vnitra, bylo ukázat domácím komunistickým funkcionářům, jaké represe a škody napáchal na Ukrajině jejich vzor, bolševický režim. Jak dosvědčuje dochovaná fotografie, na níž je mezi ukrajinskými vesničany i G. Husák ve vojenské uniformě, museli být vybraní komunisté přinuceni k účasti na zájezdu vojenským povolávacím rozkazem.⁷⁹

До недавнего времени мы не знали, что чешские представители были не только в медицинской комиссии и в делегации писателей, но и то, что один чех был и в группе иностранных журналистов, приглашенных в Катынь в январе 1944 года советскими властями. Они должны были стать свидетелями оглашения результатов деятельности особой комиссии, организованной с целью фальсификации доказательств о виновниках катынских убийств и переложения вины на немецких оккупантов. ⁸⁰ После четырехмесячного «расследования» комиссия с 16 по 23 января 1944 года провела эксгумацию и осмотр 925 убитых польских пленных и определила, что всего в Катыни погребено до 11 тысяч тел. ⁸¹ В группе из приблизительно 20 иностранных журналистов из союзных стран были главным образом корреспонденты американских, канадских и британских агентств печати, радиовещательных станций и известных газет, а также несколько дипломатов. ⁸²

Až donedávna se u nás nevědělo, že Češi měli své zástupce nejen v lékařské komisi a spisovatelské delegaci, které do Katyně svolali Němci, ale že jeden Čech byl i ve skupině zahraničních novinářů, pozvaných do Katyně v lednu 1944 sovětskými úřady. Měli se stát svědky ohlášení výsledků činnosti zvláštní komise, zřízené s cílem zfalšovat důkazy o pachatelích katyňských vražd a svést vinu na německé okupanty.⁸⁰ Po čtyřech měsících „vyšetřování“ provedla komise v Katyni ve dnech 16. - 23. ledna 1944 exhumaci a ohledání 925 zavražděných polských zajatců a odhadla celkový počet pohřbených v Katyni na 11 tisíc mrtvých.⁸¹ Asi dvacetičlennou skupinu zahraničních novinářů ze spojeneckých států tvořili korespondenti především amerických, kanadských a britských tiskových agentur, rozhlasových společnosti a větších listů, a také několik diplomatů.⁸²

Среди американских членов группы журналистов был и упомянутый выше чех. Он являлся московским корреспондентом эмигрантской газеты New Yorské Listy и его имя было Франтишек Вашек. Свой репортаж прямо из Катыни он начал следующим образом: «Двадцатого января в 4 часа по полудни из Москвы отправился специальный поезд с иностранными корреспондентами, направляющимися в Катынский лес, лежащий в 15 километрах от Смоленска, где специальная комиссия, возглавляемая членом академии наук, профессором Бурденко проводит расследование зверского убийства польских военнопленных и офицеров, совершенного немцами. Совместно с иностранными корреспондентами в поездке приняли участие также миссис Кэтлин Гэрриманн, дочь посла США в СССР, и второй секретарь американского посольства Джон Мэлби, являющийся главой отдела печати американского посольства. Корреспондентов сопровождали представители отдела печати комиссариата по иностранным делам Петров и Дангулов. Поезд, состоящий из нескольких спальных вагонов и одного вагона-ресторана, прибыл в Смоленск 21 января в 10 часов 30 минут по полудни.» ⁸³ Далее Вашек вспоминал о своих довоенных поездках из Чехословакии в Москву и указывал на то, как тяжело русская земля пострадала в войне. При описании эксгумационных работ он категорически придерживался советской версии преступления и сфальсифицированных доказательств, «уличающих» немецких оккупантов.

Zmíněný Čech se jmenoval František Vašek a byl veden ve skupině amerických novinářů, neboť byl moskevským korespondentem exilových novin New Yorské Listy. Svou původní reportáž z Katyně zahájil takto: „Dvacátého ledna ve 4 hod. odpoledne odjel z Moskvy zvláštní vlak se zahraničními korespondenty do katynského lesa, který se nachází 15 km od Smolenska a kde zvláštní komise v čele s profesorem a členem Akademie věd Burdenkem provádí vyšetřování zvěrské vraždy, spáchané Němci na polských válečných zajatcích a důstojnících. Společně s cizími korespondenty byla slečna Kathleen Harrimanová, dcera amerického velvyslance v SSSR a druhý tajemník amerického velvyslanectví John Melby, jenž je vedoucím tiskového oddělení velvyslanectví. Korespondenti byli doprovázeni úředníky tiskového oddělení komisariátu zahraničí Petrovem a Dangulovem. Vlak skládající se z několika spacích a jednoho jídelního vozu přijel do Smolenska 21. ledna v 10. 30 hod. dopoledne.“⁸³ Vašek dále vzpomínal na své předválečné cesty z Československa do Moskvy a zjišťoval, jak těžce utrpěla ruská země válkou. Při popisu exhumací v Katyni se striktně držel sovětské verze zločinu a podvržených důkazů, jež „usvědčovaly“ německé okupanty.

Ничего особенного в этом не было, подобные свидетельства давали и остальные журналисты (советской версии в то время еще верил, например, и Александр Верт). Это подтверждают также статьи перепечатанные в США и остальными чешскими и словацкими эмигрантскими изданиями. ⁸⁴ Это хорошо иллюстрирует характерную в то время ситуацию, когда союзническая печать с самого начала считала сообщения о Катыни составляющей геббельсовской пропаганды нацистов, целью которой является посеять раздор в лагере союзников. Данная причина быстро взяла верх над немногими сомнениями в отношении виновника. Несмотря на то, что ведущие деятели западных союзных держав располагали правдивой информацией, они принимали во внимание советскую роль в войне с Германией и подходили к катынскому вопросу совершенно прагматически. Американская пропаганда того времени в данном вопросе была близка советской. Горькой иронией истории является то, что благодаря нацистской пропаганде жители оккупированной Европы были о Катыни информированы гораздо объективнее, чем граждане США и других западных держав в течение еще нескольких лет после войны.

Nebylo to nic výjimečného, shodné svědectví podávali též ostatní zpravodajci (sovětské verzi tehdy ještě věřil např. i Alexander Werth). Dokládají to i články, převzaté jiným českým a slovenským exilovým tiskem v USA.⁸⁴ Dobře to ilustruje dobovou situaci, kdy spojenecký tisk od počátku pokládal zprávy o Katyni za součást goebbelsovské propagandy nacistů, jejímž cílem je rozeštvat tábor Spojenců. Tento důvod rychle převážil nad nečetnými pochybnostmi o pachatelích zločinu. I když vedoucí činitelé západních spojeneckých mocností měli k dispozici pravdivé informace, počítali s podílem SSSR ve válce proti Německu a přistupovali k otázce Katyně zcela pragmaticky. Dobová americká propaganda se v této věci velmi podobala sovětské. Patří k trpké ironii dějin, že obyvatelé okupované Evropy byli prostřednictvím nacistické propagandy informováni o Katyni mnohem objektivněji, než občané USA a dalších západních demokracií ještě několik let po válce.

Известия о Катыни мы получали не только от врачей, писателей и журналистов, но и от солдат, в первую очередь немецкой армии. Например, в Оломоуце, в августе 1943 года, местная организация НСДРП организовала беседу с прапорщиком Готфридом Прокшем, у которого «была возможность прямо на месте получить представление о размерах катынского убийства», как писалось в немецкой печати. ⁸⁵ (Оригинальное написание имени Gottfried Proksch, а именно немецкое имя с чешской фамилией, говорит о том, что этот человек был, вероятно, по происхождению чешский немец. Примечание переводчика.) Среди этих солдат были и чехи, однако публично они не выступали. Только в 1952 году в связи с советской пропагандистской кампанией в органы безопасности в качестве свидетеля обратился Вацлав Хвал ⁸⁶ из населенного пункта Радванице (область Трутнов), который в качестве водителя вермахта, находясь летом 1943 года в гарнизоне в Смоленске, посетил место погребения в Катыни во время проведения эксгумационных работ. По его утверждению тела не могли находиться в могилах дольше 8 месяцев, причем, считая свою оценку правильной, он исходил из того, что, якобы, ему были знакомы массовые могилы евреев, расстрелянных нацистами в окрестностях Минска. Следователи хотели было предоставить его показания «в распоряжение партийной печати», но начальство из главного управления службы государственной безопасности предложение отклонило: «Тов. заместитель считает, что благодаря расследованию советских органов катынский вопрос полностью освещен. Поэтому предоставлять эти показания печати нецелесообразно, т.к. снова ворошить дело (как это сделали недавно американцы), неуместно именно по причине его закрытия.» ⁸⁷ Следующим свидетелем, который отказался от молчания только в 1990 году, был Станислав Лорек из Чешского Тешина. ⁸⁸ Во время войны он служил в немецкой части связи, которая ремонтировала телефонные кабели проложенные вдоль железных дорог в окрестностях Смоленска. Его свидетельство является уникальным в том, что он видел катынские могилы еще 2 апреля 1943 года, т.е. почти за две недели до того, как немцы об этом вообще сделали сообщение, и всего два дня после начала эксгумационных работ. Кроме сообщения немецких властей о данном периоде не имеется никаких других свидетельств. Он разговаривал также и с местными жителями в деревне Гнездово, которые подтвердили ему, что убийство польских офицеров было совершено весной 1940 года, и, несмотря на запрет фотографирования, сделал в Катынском лесу несколько снимков. На снимках хорошо видно двойное заграждение из колючей проволоки натянутое вокруг леса и вдоль дороги ведущей к могилам. О том, что советские органы безопасности убивали польских офицеров он узнал якобы еще в сентябре 1941 года от смотрителя русского православного храма в Смоленске. Поверил этому лишь после того, как увидел их могилы. ⁸⁹

Zprávy o Katyni k nám nepřinášeli jen lékaři, spisovatelé a novináři, ale též vojáci, především příslušníci německé armády. Např. v Olomouci uspořádala v srpnu 1943 místní organizace NSDAP besedu s praporčíkem Gottfriedem Prokschem, který „měl příležitost si přímo na místě učinit obraz o rozsahu vražd v Katyni“, jak psal německý tisk.⁸⁵Mezi těmito vojáky byli i Češi, ale ti veřejně nevystupovali. Až v roce 1952 v souvislosti se sovětskou propagandistickou kampaní se bezpečnostním orgánům přihlásil jako svědek Václav Chval ⁸⁶z Radvanic (okres Trutnov),který jako řidič wehrmachtu pobýval v létě 1943 v posádce ve Smolensku a navštívil katyňské pohřebiště v době exhumací. Tvrdil, že mrtví nemohli být pohřbeni déle než 8 měsíců, což prý mohl dobře posoudit, protože znal hromadné hroby židů postřílených nacisty v okolí Minska. Vyšetřovatelé chtěli dát jeho výpověď „k dispozici stranickému tisku“, ale nadřízení z velitelství Státní bezpečnosti návrh zamítli: „S. náměstek má za to, že Katyn je plně osvětlena vyšetřováním sovětských orgánů. Nemá proto význam dávat tuto výpověď k dispozici tisku, neboť rozviřovat znovu tento případ (jak před časem udělali Američané) je právě vzhledem k ukončení případu nevhodné.“⁸⁷ Dalším svědkem, který vystoupil z anonymity až v roce 1990, byl Stanislav Lorek z Českého Těšína.⁸⁸ Za války sloužil u spojovací jednotky wehrmachtu, která opravovala telefonní linky podél železničních tratí v okolí Smolenska. Jeho svědectví je unikátní v tom, že viděl katyňské hroby již 2. dubna 1943, tedy skoro dva týdny před tím, než Němci zprávu o hrobech vůbec ohlásili, a pouhé dva dny po tom, co exhumace započaly. Kromě zprávy německých úřadů nemáme z této doby žádné jiné svědectví. Hovořil rovněž s místními obyvateli v obci Gnězdovo, kteří mu potvrdili vraždění polských důstojníků na jaře roku 1940, a přes zákaz fotografování pořídil v Katyňském lese několik snímků. Je na nich dobře vidět dvojité zátarasy z ostnatého drátu natažené kolem lesa a cesty vedoucí k hrobům.Už v září 1941 se údajně dověděl od správce pravoslavného chrámu ve Smolensku, že sovětská bezpečnost vraždila polské důstojníky. Uvěřil tomu ale až poté, co spatřil jejich hroby.⁸⁹

Несколько бывших солдат польской армии родом из Тешинской области бежали по счастливой случайности из советского плена и смогли рассказать о советских лагерях, в которых офицеры и полицейские были интернированы перед ликвидацией. Учитель Антони Белеш проживавший в населенном пункте Конска-У-Тржинце перед войной прошел офицерский подготовительный курс, но в момент пленения у него еще не было военной формы, что спасло ему жизнь. В старобельском лагере он сообщил только о своей службе в армии по всеобщей воинской повинности, однако свое звание утаил. Дело в том, что простые военнослужащие не считались классовыми врагами СССР и могли быть в рамках обмена пленными с Германией освобождены. Таким образом и он в конце октября 1939 года попал через Киев и Люблин в немецкий лагерь для военнопленных в Сагане и позже, в декабре 1939 года, оказался дома в Тржинце. Он рассказывал о порядках в Старобельске, о запрещении переписки, о политической пропаганде и других лишениях своих товарищей по заключению, среди которых были и уроженцы Тешинской области, позже убитые в Харькове. ⁹⁰ Двое других бывших солдат, Йозеф Франек из Станиславице и Карол Габздил из Карвине, попали в Старобельск только летом 1941 года после пребывания в других лагерях, где работали в каменоломнях и на строительстве дорог. Их коллеги в то время были уже давно мертвы. К. Габздил говорит: «Нам и в голову не приходило, какая трагедия случилась с нашими предшественниками, хотя мы и видели на нарах нацарапанные ножом польские надписи и имена.» ⁹¹ Оба солдата в конце концов вступили в польскую армию в СССР и пройдя через разные поля сражений мировой войны вернулись домой. В Старобельск в конце 1940 года попали и два чеха, которые перед этим ушли в СССР с целью воевать против нацистов. Эвжена Кийонка из Богумина арестовали сразу же при пересечении границы. В Старобельске его приговорили к пяти годам принудительных работ в «гулаге» в сибирской Ухте (Автор, похоже, использует слово «гулаг» в собирательном смысле, имея ввиду просто какой-либо лагерь советской исправительно-трудовой системы того времени. Примечание переводчика.), из которого он освободился только в 1947 году. ⁹² Иржи Павлича направили из Старобельска в «гулаг» в Магадане, находящемся недалеко от Камчатки. ⁹³ Никто из них не подозревал о судьбе польских солдат, находившихся в лагере до них. Другой чех, неназванный житель Остравы, свидетельствовал об отношении к пленным в окрестностях Львова еще в протекторатной печати. ⁹⁴ Несколько польских полицейских из Тешинской области (Йозеф Лупинский из Даркова, Карол Паларчик из Чешского Тешина, Ян Пиндор и Йозеф Марош из Быстржице, и др.) сразу же после своего пленения по случайности из транспорта ускользнули, поэтому в Осташковский лагерь уже не попали, чем несомненно спасли свою жизнь. ⁹⁵ Сохранилось и словацкое свидетельство – ветеринарный врач Андрэй Пардэл из Хижнэ-На-Ораве был призван на военную службу в качестве офицера польской армии после того, как Хижнэ в ноябре 1938 года присоединили к Польше. В советском плену он утаил свое звание и при перевозке на восток убежал из поезда. После возвращения в Словакию, к которой Хижнэ опять присоединили, он дал отчет о том, как в соответствии с советскими политическими критериями проходила сортировка пленных, на которой решался вопрос об их жизни и смерти. ⁹⁶

Několik bývalých vojáků polské armády původem z Těšínska se šťastnou náhodou dostalo ze sovětského zajetí a mohli podat svědectví o táborech, v nichž byli důstojníci a policisté internováni před likvidací. Učitel Antoni Bielesz z Konské u Třince absolvoval před válkou důstojnickou přípravku, ale v době, kdy padl do zajetí, neměl ještě uniformu, a to ho zachránilo. V táboře Starobělsk se přiznal jen ke své základní službě v československé armádě a svou hodnost zatajil. Prostí vojáci nebyli totiž pokládáni za třídní nepřátele SSSR a mohli být v rámci výměny zajatců s Německem propuštěni. Tak se i on koncem října 1939 dostal přes Kyjev a Lublin do německého zajateckého tábora v Saganu a v prosinci 1939 byl už doma v Třinci. Vyprávěl o poměrech ve Starobělsku, o zákazech korespondence, o politické propagandě a dalších strázních svých spoluvězňů, mezi nimiž byli i rodáci z Těšínska, později povraždění v Charkově.⁹⁰ Jiní dva bývalí vojáci, Józef Franek ze Stanislavic a Karol Gabzdyl z Karviné, se do Starobělska dostali až v létě 1941 po pobytu v průchozích táborech, kde pracovali v kamenolomu a na stavbě silnic. V té době byli už jejich kolegové dávno mrtví: „Vůbec nás ani nenapadlo, jaká tragédie potkala naše předchůdce, i když jsme na pryčnách viděli nožem vyškrabané polské nápisy a jména,“ uváděl K. Gabzdyl.⁹¹ Oba nakonec vstoupili do polského vojska v SSSR a přes různá světová bojiště došli až domů. Do Starobělska se koncem roku 1940 dostali i dva Češi, kteří původně odešli do SSSR s cílem bojovat proti nacistům. Evžen Kijonka z Bohumína byl zatčen hned po přechodu hranic a ve Starobělsku byl odsouzen k pěti letům nucených prací do gulagu v sibiřské Uchtě, odkud byl propuštěn až v roce 1947.⁹²Jiří Pavlič směřoval ze Starobělska do gulagu v Magadanu poblíž Kamčatky.⁹³ Nikdo z nich neměl tušení o osudu polských vojáků, kteří v táboře pobývali před nimi. Jiný Čech, nejmenovaný obyvatel Ostravy, podal svědectví o poměrech v sovětském zajetí v okolí Lvova už v protektorátním tisku.⁹⁴ Několik polských policistů z Těšínska (Józef Łupiński z Darkova, Karol Palarczyk z Českého Těšína, Jan Pindór a Józef Marosz z Bystřice aj.) hned bezprostředně po svém zajetí z transportů náhodou uniklo, takže se do tábora v Ostaškově už nedostali a zcela jistě si tak zachránili život.⁹⁵ Dochovalo se i slovenské svědectví - zvěrolékař Andrej Pardel z Chyžného na Oravě narukoval jako důstojník do polské armády poté, co Chyžné bylo v listopadu 1938 přičleněno k Polsku. V sovětském zajetí zatajil svou hodnost a během transportu na východ uprchl z vlaku. Po příchodu na Slovensko, kam se Chyžné zase vrátilo, podal zprávu o tom, jak probíhalo třídění zajatců podle sovětských politických kritérií, jež rozhodovalo o jejich životě a smrti.⁹⁶

Однако неоспоримое свидетельство о катынских преступлениях дали мертвые офицеры и полицейские, которые с весны 1940 года покоятся в местах своего погребения в России, Украине и Белоруссии. Среди них есть 350 поименно установленных жертв, имеющих прямое отношение к территории современной Чешской Республики. ⁹⁷ Непосредственно в Катыни погребено приблизительно 80 таких жертв, ⁹⁸ более 20 других лежат в пригороде Харькова, ⁹⁹ приблизительно 230 жертв было убито в подвалах здания НКВД в Твери и погребено в 23 массовых могилах у населенного пункта Медное. ¹⁰⁰ Около 20 других жертв или погибло в разных местах тогдашнего СССР, или место их погребения к настоящему моменту не удалось установить. Погибшие были в большинстве родом из Тешинской области, значительная часть которой, после мюнхенских событий в октябре 1938 года, была присоединена к Польше. Таким образом, это были поляки, которые родились на территории сегодняшней Чешской Республики, или к началу войны здесь жили и работали. В качестве солдат польской армии их призвали в конце лета 1939 года на фронт против гитлеровского вторжения или как служащих полиции, жандармерии или других государственных структур эвакуировали в восточную часть Польши, где их вместе с солдатами в конце сентября 1939 года взяла в плен Красная Армия, неожиданно ударившая полякам в спину. Польские пленные были потом по приказу советских вождей убиты в массовом порядке. Только недавно стало известно, что среди убитых было и несколько чехов. ¹⁰¹ Проблематика катынских жертв является, однако, уже другой темой, заслуживающей отдельного внимания.

Nezpochybnitelné svědectví o katyňských zločinech však podali mrtví důstojníci a policisté, kteří od jara roku 1940 spočívají na pohřebištích v Rusku, Ukrajině a Bělorusku. Je mezi nimi celkem asi 350 jmenovitě určených obětí, jež měly přímou souvislost s územím dnešní České republiky.⁹⁷ Přímo v Katyni je pohřbeno asi 80 takových obětí,⁹⁸ přes 20 dalších leží na předměstí Charkova,⁹⁹ asi 230 obětí bylo povražděno ve sklepech budovy NKVD ve Tveru a pohřbeno ve 23 hromadných hrobech u obce Mednoje.¹⁰⁰ Asi 20 dalších obětí zahynulo na různých místech tehdejšího SSSR, nebo se to místo dosud nepodařilo přesně určit. Mrtví pocházeli většinou z Těšínska, jež bylo po Mnichovu v říjnu 1938 z podstatné části přičleněno k Polsku. Šlo tedy o Poláky, kteří se na území dnešní České republiky narodili nebo v době vypuknutí války tu bydleli a pracovali. Jako vojáci polské armády narukovali koncem léta 1939 na frontu proti hitlerovskému vpádu nebo jako příslušníci policie, četnictva a jiných státních složek evakuovali před frontou na východ Polska, kde byli spolu s vojáky koncem září 1939 zajati Rudou armádou, jež nečekaně vpadla Polákům do zad. Polští zajatci pak byli na příkaz nejvyšších sovětských vůdců hromadně povražděni. Teprve nedávno se ukázalo, že mezi mrtvými bylo i několik Čechů.¹⁰¹ Problematika katyňských obětí je však už jiným tématem, jež by si zasloužilo samostatného zpracování.

^{1^} Držím se označení „Katyň“, ve shodě s pravidly pro český přepis jmen z jazyků užívajících cyrilského písma, jež u ruštiny doporučují přepisovat písmeno „n“ s měkkým znakem jako „ň“. Podobně postupuje např. polština, kde se jméno obce uvádí v podobě „Katyń“. U nás je bohužel častější poněmčený výraz „Katyn“, neboť první informace o zločinu se k nám dostaly v době německé okupace českých zemí a nesprávná transkripce názvu obce setrvala v povědomí obyvatel i v poválečných letech. Podobný název "Volyň" se vžil bez problémů.

^{2^} Faksimile dokumentu viz např. Katyń. Dokumenty zbrodni.T. 1, Jeńcy nie wypowiedzianej wojny , sierpień 1939 - marzec 1940, Warszawa 1995, s. 471-474.

^{3^} I. JAŻBOROWSKA - A. JABŁOKOW - J. ZORIA, Katyń. Zbrodnia chroniona tajemnicą państwową, Warszawa 1998, s. 219-224, 351, 388, 390.

^{4^} Např. práce M. HARZ, Bibliografia zbrodni katyńskiej. Materiały z lat 1943-1993, Warszawa 1993, zahrnuje 2026 položek.

^{5^} * 30.11.1886 Čertyně, o. Český Krumlov, † 15.3.1962 Praha. Zakladatel a průkopník klasického pojetí soudního lékařství, zvl. forenzní toxikologie, v letech 1934-1957 přednosta Ústavu pro soudní lékařství LF UK v Praze. Viz Československý biografický slovník, Praha 1992, s. 182.

^{6^} Závěrečný protokol o práci komise podepsalo jen 12 lékařů - dr. Speelers z Belgie, dr. Markov z Bulharska, dr. Tramsen z Dánska, dr. Saxén z Finska, dr. de Burlet z Holandska, dr. Miloslavich z Chorvatska, dr. Palmieri z Itálie, dr. Orsós z Maďarska, dr. Hájek z Protektorátu Čechy a Morava, dr. Birkle z Rumunska, dr.Šubík ze Slovenska a dr. Naville ze Švýcarska. Zástupce vichystické Francie vojenský lékař dr. Costedoat, vyslaný do Katyně na zvláštní příkaz premiéra Lavala, se s poukazem na náhlé zdravotní obtíže ze zasedání komise omluvil, i když se exhumací účastnil. Zástupce Španělska přijel do Berlína už po odjezdu komise, zástupci Portugalska a Turecka svou účast na poslední chvíli z časových důvodů odřekli. Exhumací se účastnil ještě vedoucí německých lékařů dr. Buhtz, ale do práce komise nezasahoval. Viz H. DE MONTFORT, Masakra w Katyniu. Zbrodnia rosyjska czy niemiecka?, Warszawa 1999, s. 49-50; text protokolu viz Amtliches Material zum Massenmord von Katyn, Berlin 1943, s. 114-118.

^{7^} Podle německých pramenů bylo exhumováno jen 4123 těl, rozdíl oproti polské statistice patrně způsobila chyba v počáteční evidenci obětí. Celkový počet obětí však byl ještě vyšší, neboť poslední (osmý) hromadný hrob byl v době zastavení exhumací 7. června 1943 vyklizen jen částečně.

^{8^} Profesor dr. Hájek o Katynu. Český lékař o místě, kudy šla hrůza bolševických zvěrstev, České slovo, 6.5.1943, s.1; viz též např. Účastník vyšetřování v Katynu. Význačný lékař MUDr. F. Hájek, tamtéž, 8.5.1943, s.1; další články byly zveřejněny v Poledním listě, Přítomnosti, v protektorátním rozhlase pronesl prof. Hájek přednášku o Katyni.

^{9^} -čp-, Nezvratné svědectví o Katynu, České slovo, 7.5.1943, s. 2.

^{10^} Tamtéž, s. 3, články Škůdci národa popraveni, Popravený velezrádce.

^{11^} F. HÁJEK, Důkazy katynské, Praha 1946, 22 s. + 29 s. příl.

^{12^} Kromě již zmíněné např. Das Massenmord im Walde von Katyn. Ein Tatsachenbericht auf Grund amtlicher Unterlagen, Berlin 1943.

^{13^} Zpráva Zvláštní komise pro zjištění a vyšetření okolností, za kterých byli německými fašistickými vetřelci postříleni v Katynském lese zajatí polští důstojníci, Moskva 1944.

^{14^} Norimberský proces. Sborník materiálů, I. díl, Praha 1953, s. 544-569.

^{15^} Snad s výjimkou práce A. WERTHA, Od Stalingradu po Berlín. Rusko vo vojne 1941-1945, II. díl, Bratislava 1969, která se snažila o objektivní pohled. Teprve na konci osmdesátých let k nám pronikaly pravdivé informace překládané z polského tisku, publikované např.v samizdatových Lidových novinách, 1989, č. 4, 6, 9.

^{16^} F. HÁJEK, Důkazy katynské, s. 21.

^{17^} Norimberský proces, I. díl, s. 89, žaloba se měla týkat zavraždění 11 000 polských důstojníků nacisty v Katyni v září 1941.

^{18^} H. DE MONTFORT, Masakra w Katyniu, s. 59-60.

^{19^} Norimberský proces, I. díl, s. 553-563; i další lékaři (např. F. Orsós) uváděli, že protokol byl podepsán až 1. května v poledne při mezipřistání, patrně na vojenském letišti Biała Podlaska.Viz H. DE MONTFORT, Masakra w Katyniu, s. 56, 138.

^{20^} Polský lid je pobouřen americkou provokací s „katynským případem“, Rudé právo, 5.3.1952, s. 2; Zpráva zvláštní komise pro zjištění a vyšetření okolností poprav polských zajatých důstojníků německofašistickými vetřelci v katynském lese, tamtéž, 6.3.1952, s. 3-5; Metropolita Nikolaj o americké provokaci s „katynským případem“, tamtéž, 8.3.1952, s. 2.

^{21^} Američtí imperialisté neujdou odpovědnosti, Rudé právo, 7.3.1952, s. 2.

^{22^} Profesor Hájek o Katynu, České slovo, 6.5.1943, s. 1.

^{23^} Usvědčení lháři. Prohlášení univ. prof. Františka Hájka, Rudé právo, 11.3.1952, s. 2; otiskla též Lidová demokracie, 9.3.1952.

^{24^} Profesor Hájek o Katynu, České slovo, 6.5.1943, s. 1.

^{25^} Usvědčení lháři, Rudé právo, 11.3.1952, s. 2.

^{26^} H. DE MONTFORT, Masakra w Katyniu, s. 76, 136-139; Zbrodnia katyńska. Dokumenty i publicystyka, Warszawa 1990, s. 129.

^{27^} V. VONDRÁČEK, Konec vzpomínání, Praha 1988, s. 118.

^{28^} J. POSPÍŠIL, Nesmiřitelní, Vizovice 1992, s. 156; K. KAPLAN, Nebezpečná bezpečnost, Brno 1999, s. 161.

^{29^} F. HÁJEK, Soudní lékařství v praxi, 1. vyd. Praha 1925, 4. vyd. Praha 1952.

^{30^} J. ŁOJEK [Ł. JERZEWSKI], Dzieje sprawy Katynia, Białystok 1989, s. 69.

^{31^} * 19.11.1903 Kuklov, o. Senica, † 16.3.1982 Pougkeepsie, N.Y., USA, přednosta Patologického ústavu Univerzity Komenského (za války Slovenské univerzity) v Bratislavě. Po válce vězněn, v r. 1952 emigroval a od r. 1953 žil trvale v USA, kde pracoval jako lékař. Mezinárodně uznávaný znalec v oboru patologie. Viz Slovenský biografický slovník, VI. zv., Martin 1994, s. 486.

^{32^} S. ŠMATLÁK, Dejiny slovenskej literatúry od stredoveku po súčasnosť, Bratislava 1988, s. 524.

^{33^} Brázda cez úhory (1929), Hlas krvi (1932), Štít (1940), Mŕtvy (1941), viz Slovenský biografický slovník, VI. zv., s. 487.

^{34^} Tamtéž; Z. NIEDZIELA, Literatura katolicka w Czechosłowacji w latach 1918-1948 jako sygnał kryzysu cywilizacji chrześciańskiej, in: Współcześni Słowianie wobec własnych tradycji i mitów, Kraków 1997, s. 44.

^{35^} Výbor U poĺských básnikov, samostatné překlady Z. Krasiński (Nebožská komédia), A. Mickiewicz (Poézia), J. Kasprowicz (Hymny), J. Iwaszkiewicz (Leto v Nohante), viz Slovenský biografický slovník, VI. zv., s. 487.

^{36^} E. ORLOF, Dyplomacja polska wobec sprawy słowackiej w latach 1938-1939, Kraków 1980, s. 113-114.

^{37^} E. ČOBEJOVÁ, Katynská tragédia a slovenský básnik, Život, 1990, č. 22, s. 20.

^{38^} Zbrodnia katyńska, Dokumenty i publicystyka, s. 129.

^{39^} Katynské hroby strašlivou obžalobou bolševismu. Evropský tisk o svědectví lékařů-znalců dvanácti národů, České slovo, 6.5.1943, s.2; Ganz Europa drohte ein riesiges Katyn, neoznačený výstřižek z německých novin ze 6.5.1943, pochází ze souboru Výstřižky z německého tisku, uloženého v Ústředním vojenském archivu (CAW) ve Varšavě ve sbírce „Kolekcja materiałów z archiwów rosyjskich“, fond „Komisja Burdenki”, nr 11-12 1 (K-228), t. 956, s. 82. Podle průvodního dopisu z 18.8.1944 získal tyto výstřižky 2. běloruský front a prostřednictvím nadřízených je postoupil Mimořádné státní komisi pro vyšetřování zločinů německo-fašistických okupantů a jejich společníků. Kopie výstřižků jsou většinou bez označení původu a datace, avšak podle podobného souboru, uloženého tamtéž pod nr 11-12 (K-37), t. 982 můžeme soudit, že výstřižky pocházely především z listů Ostdeutscher Beobachter, Krakauer Zeitung, Litzmannstädter Zeitung, Völkischer Beobachter.

^{40^} E. ČOBEJOVÁ, Katynská tragédia a slovenský básnik, s. 21.

^{41^} Slovenský biografický slovník, VI. zv., s. 486.

^{42^} CAW, Kolekcja mat. rosyjskich, Komisja Burdenki, nr 11-12 1 (K-228), t. 956, s. 62, neupřesněný výstřižek novinového článku „Es war einfach ein Bild des Schreckens“. Článek zmiňuje, že o Šubíkově přednášce psala i katolická Slovenská pravda.

^{43^} E. ČOBEJOVÁ, Katynská tragédia a slovenský básnik, s. 21.

^{44^} Tamtéž; Slovenský biografický slovník, VI. zv., s. 486.

^{45^} H. DE MONTFORT, Masakra w Katyniu, s. 58-59.

^{46^} E. ČOBEJOVÁ, Katynská tragédia a slovenský básnik, s. 21.

^{47^} V emigraci vydal jedinou básnickou sbírku Presievač piesku (Řím 1978), z polštiny přeložil výbor z veršů papeže Jana Pavla II. (Karola Wojtyły) Profily a překládal též z díla Sofokla, Danteho, O. Wilda aj. Z bernoláčtiny do moderní slovenštiny přeložil výbor z J. Hollého Hlas matky Tatry (1963). Viz Slovenský biografický slovník, VI. zv., s. 487.

^{48^} * 11.10.1897 Doudleby nad Orlicí, o. Rychnov nad Kněžnou, † 29.8.1983 Bratislava, v letech 1924-1970 pracovník Ústavu (a katedry) soudního lékařství Univerzity Komenského v Bratislavě, který vybudoval. Autor odborných prací Kapitoly ze soudního lékařství, Soudní lékařství. Viz Slovenský autobiografický slovník, III. zv., Martin 1989, s. 277.

^{49^} Strašlivý nález v generálním okresu Žitomiru. Hroby několika tisíc Ukrajinců povražděných GPU, České slovo, 6.7.1943, s. 1, a další čísla téhož listu z 10., 11., 14., 15., 18. a 20.7.1943; z literatury viz např. J. MACKIEWICZ, Klucz do „Parku kultury i odpoczynku“, in: Katyń. Wybór publicystyki 1943-1988, London 1988, s. 114-122; A. SOLŽENICYN, Souostroví Gulag 1918-1956, 3. díl, Praha 1990, s. 15.

^{50^} Chyběl také zástupce Dánska a Švýcarska, naopak přibyl zástupce Švédska. Viz Oběti bolševických vrahů ve Vinnici byly pochovány zaživa. Protokol nejznámějších soudních lékařů o vinnických hromadných hrobech, České slovo, 20.7.1943, s. 1-2; Internationales Protokoll zu Winniza, Deutsche Allgemeine Zeitung, 20.7.1943.

^{51^} Slovenský biografický slovník, III. zv., s. 277.

^{52^} * 16.5.1909 Uherský Brod, † 5.4.1997 Praha. Viz Československý biografický slovník, Praha 1992, s. 354; Kdo je kdo v České republice na přelomu 20. století, Praha 1998, s. 709; M. BORÁK, Trzy spowiedzi Franciszka Kozika,Suplement, Pismo Stowarzyszenia Autorów Polskich w Krakowie, 1993, nr 22, s. 3-7.

^{53^} Tvořili ji 3 zástupci Belgie, z toho 2 Vlámové (básník Ferdinand Vercknocke a beletrista Filip de Pillecijn) a Valon Pierre Hubermont, dále 2 Finové - Jaabo Neppo [někdy uváděn jako Leppo] a švédsky píšící básník Ornulf Tigestaedt [někdy uváděn jako Tigerstedt], italský spisovatel Enrico Massa, španělský profesor literatury na univerzitě v Madridu Gimenez Caballero, český básník a spisovatel František Kožík, polský univerzitní profesor a premiér předválečné vlády Leon Kozłowski, žijící v Berlíně, německý dramatik Filip Lützkendorff, vedoucím delegace byl Karl Thielke. Při mezipřistání ve Varšavě se k výpravě připojil ruský rozhlasový reportér Vasiljev. Blíže viz např. So war es in Katyn. Ausländische Journalisten schildern ihre Eindrücke, Völkischer Beobachter, 23.4.1943; Evropští básníci u katynských hrobů, České slovo, 27.4.1943, s. 2.

^{54^} J. KUNC, Slovník českých spisovatelů beletristů 1945-1956, Praha 1957, s. 202.

^{55^} F. KOŽÍK, Vzpomínky, Praha 1995, s. 211-212; událost potvrzuje ve svých pamětech A. C. NOR, Život nebyl sen (Záznam o životě českého spisovatele), sv. 1, Brno 1994, s. 452. Chybně však datuje dobu spáchání katyňského zločinu na podzim roku 1939.

^{56^} F. KOŽÍK, Vzpomínky, s. 213.

^{57^} Evropští spisovatelé o katynské vraždě. František Kožík mezi účastníky výpravy, České slovo, 30.4.1943, s. 2.

^{58^} F. KOŽÍK, Co jsem viděl v Katynu, Svět, 1943, č. 18, s. 3; přetištěno v nezkrácené podobě v časopise Výběr, 1943, č. 5, s. 565-569; mírně krácená verze pod názvem Básníkovo katynské „viděl jsem“. Dr. Kožík popisuje své dojmy ze zájezdu do Katynu, České slovo, 8.5.1943, s. 4.

^{59^} Spisovatel dr. Kožík o svých dojmech z Katynu, České slovo, 3.5.1943, s. 2; F. KOŽÍK, Vzpomínky, s. 214. Zde je v citátu, možná omylem, vynechána první polovina druhé věty.

^{60^} Tamtéž.

^{61^} Spisovatel dr. Kožík o svých dojmech z Katynu.

^{62^} F. KOŽÍK, Co jsem viděl v Katynu.

^{63^} J. ČVANČARA, Někomu život, někomu smrt. Československý odboj a nacistická okupační moc 1941-1943, Praha 1997, s. 208.

^{64^} S odstupem let hodnotil své rozhodnutí takto: „Když se o tom píše a čte dnes, vidíme relativitu dějin v čase. Dnes by bylo rozhodnutí velmi snadné: jsme v té lize všichni. Tehdy to ovšem znamenalo veřejně se připojit k nacistické propagandě.“ Viz F. KOŽÍK, Vzpomínky, s. 223.

^{65^} Tamtéž, s. 236.

^{66^} Komise pracovala ve složení: Václav Černý (předseda), Ilja Bart, T. Svatopluk (Svatopluk Turek), Bohumil Mathesius, sekretářem byl Karel Scheinpflug. Viz F. KOŽÍK, Vzpomínky, s. 237; V. ČERNÝ, Paměti III (1945-1972), Brno 1992, s. 57. Autor, patrně omylem, uvádí jako člena komise Josefa Svatopluka.

^{67^} Tamtéž, s. 59.

^{68^} Zásluhu na zmírnění Kožíkova trestu si ve svých pamětech přičítá tehdejší člen výboru Syndikátu A. C. NOR, Život nebyl sen, sv. 1, s. 452.

^{69^} F. KOŽÍK, Vzpomínky, s. 239 a 242 nikoho přímo nejmenuje, avšak A. C. NOR, Život nebyl sen, sv. 1, s. 498, připomíná v této souvislosti někdejšího Kožíkova brněnského přítele Bohumíra Polácha, který krátce po válce napsal román Město v temnotách (vyšel až v roce 1960), v němž vylíčil postavu spisovatele-kolaboranta velmi podobného F. Kožíkovi.

^{70^} K. HVÍŽĎALA - O. NEFF, „Přál jsem si, aby nás sestřelili“, vypráví František Kožík o návštěvě v Katynu, Víkend Mladé fronty, 1990, č. 21 ze 26.5.; v pamětech F. Kožíka, i když si období počátku 50. let všímají poměrně podrobně, není o této katyňské souvislosti sebemenší zmínka.

^{71^} F. KOŽÍK, Svědectví o „katynském případu“, Rudé právo, 14.3.1952, s. 3; vyšlo též v deníku Práce, 12.3.1952, mírně upravené též v Literárních novinách, 15.3.1952.

^{72^} Dopis F. Kožíka autorovi ze dne 19.2.1990.

^{73^} Stíny svědomí, dokumentární film Československé televize, studio Ostrava 1990, režie J. Flak.

^{74^} K. HVÍŽĎALA - O. NEFF, „Přál jsem si, aby nás sestřelili“, vypráví František Kožík o návštěvě v Katynu.

^{75^} J. FROLÍK, Špión vypovídá, 5. vyd. Praha 1990, s. 23.

^{76^} J. J. [Jaroslav Jírů], Katyn, Lidové noviny, 1989, č. 9, s. 14.

^{77^} Např. Dovíme se pravdu o G. Husákovi?, Ostravský večerník, 9.4.1990, s. 2.

^{78^} * 10.1.1913 Dúbravka, † 18.11.1991 Bratislava, komunistický politik a čelný představitel normalizačního režimu, generální tajemník ÚV KSČ (1971-1987) a předposlední prezident Československé socialistické republiky (1975-1989). Viz Všeobecná encyklopedie DIDEROT, sv. 3, Praha 1999, s. 252.

^{79^} Foto viz A. RAŠLA, Polní prokurátor vzpomíná. Vzpomínky na léta 1938-1945, Praha 1967, příl. Na snímku jsou též komunističtí funkcionáři M. Falťan a J. R. Poničan.

^{80^} Komise pracovala ve složení: lékař a člen Akademie věd profesor N. N. Burdenko (předseda), spisovatel a člen Akademie věd Alexej Tolstoj, metropolita pravoslavné církve Nikolaj, předseda Všeslovanského výboru generál A. S. Gundurov, předseda výkonného výboru spolků Červeného kříže a Červeného půlměsíce S. A. Kolesnikov, lidový komisař osvěty RSFSR a člen Akademie věd V. P. Potěmkin, šéf Hlavní vojenské zdravotní správy Rudé armády generál J. I. Smirnov, předseda smolenského Oblastního výkonného výboru sovětů R. J. Melnikov. Součástí tohoto orgánu byla pětičlenná soudní lékařská komise znalců, kterou vedl ředitel Státního vědeckého výzkumného ústavu pro soudní lékařství při Lidovém komisariátu zdravotnictví SSSR V. I. Prozorovskij (měla k dispozici dalších 6 expertů z vojenské lékařské služby). Viz Zpráva Zvláštní komise pro zjištění a vyšetření okolností, za kterých byli německými fašistickými vetřelci postříleni v Katynském lese zajatí polští důstojníci, Moskva 1944, s. 1, 28.

^{81^} Tamtéž, s. 2, 29-32; I. JAŻBOROWSKA - A. JABŁOKOW - J. ZORIA, Katyń, s. 393-395.

^{82^} Ve skupině byli Američané, Kanaďané, Britové, jeden Francouz a Polák (Jerzy Borejsza z týdeníku Wolna Polska). Novináři zastupovali Associated Press, United Press, Reuter, News Chronicle, BBC aj. Byli mezi nimi Alexander Werth (Sunday Times, Daily Sketch), Edmund Stevens (Christian Science Monitor), Jerome Davies (Toronto Star), Edward Augly (Chicago Sun), W.H. Lawrence (New York Times), Harrison Salisbury (United Press, Daily Worker), Homer Smith aj. Viz soubor článků o Katyni z výstřižkového archivu MZV uloženého ve Státním ústředním archivu Praha, f. Zahraniční tiskový archiv, i. č. 1792, k. 1263.

^{83^} F. VAŠEK, Vražda polských důstojníků byla spáchána Němci, New Yorské Listy, 28.1.1944.

^{84^} Např. E. AUGLY, Katynský les: obžaloba Němců, Nová doba [Chicago], 1.2.1944; W. H. LAWRENCE, Katynské hroby obžalobou nacistov, Ľudový denník [Pittsburgh], 3.2.1944.

^{85^} Augenzeuge berichtet über die Massengräber von Katyn, Der neue Tag, 19.8.1943.

^{86^} Pocházel z českých rodičů, kteří už před první světovou válkou odešli z Prachaticka za prací do Vídně, jako reemigrant se v roce 1949 vrátil do ČSR.

^{87^} Archiv Ministestva vnitra ČR, pob. Brno-Kanice, f. A 2/1, k. 69, i. č. 1912.

^{88^} Jako obyvatel území včleněného do Říše musel po vnuceném zápisu do tzv. německé volkslisty (podmíněné přiznání německé příslušnosti) narukovat do wehrmachtu.

^{89^} M. BORÁK, Vraždy v Katyňském lese, Ostrava 1991, s. 101-102.

^{90^} K. J., Przeżył Starobielsk, Głos Ziemi Cieszyńskiej, 1990, nr 27, s. 4; O. TOBOŁA, Jeńcy Starobielska, Zwrot, 1990, nr 9, s. 16-19.

^{91^} Tamtéž, nr 10, s. 22-25.

^{92^} Cesty a osudy bohumínských odbojářů, Bohumín [1995], s. 38-49.

^{93^} J. PAVLIČ, O osudu vězněných v SSSR, Hlas revoluce, 1990, č. 24, s. 3.

^{94^} -p-, Dva roky ve spárech bolševiků. Odysea Ostravana v rudém pekle, České slovo, 15. 8. 1941.

^{95^} Vzpomínky bývalých policistů viz Zwrot, 1990, nr 12, s. 15-18, 1991, nr 1, s. 18-21, nr 3, s. 71.

^{96^} A. PARDEL, Ako to bolo pred Katynom?, Gardista, 13.5.1943; Dem Genickschuß entronnen, neupřesněný výstřižek z německých novin ze 21.5.1943, CAW, Kolekcja mat. rosyjskich, Komisja Burdenki, nr 11-12 1 (K-228), t. 956, s. 32; M. BORÁK, Svědectví ze Slovenska, Těšínsko, 37/1994, č. 3, s. 18-20.

^{97^} M. BORÁK, Obyvatelé Těšínska oběťmi táborů a věznic v SSSR (výsledky výzkumu), Slezský sborník, 90/1992, s. 108-120; TÝŽ, Symbol Katynia, Zaolziańskie ofiary obozów i więzień w ZSRR, Czeski Cieszyn 1991.

^{98^} TÝŽ, Katyň - neznámé souvislosti. Občané z Těšínska oběťmi zločinu NKVD, Těšínsko, 34/1991, č. 3, s. 10-15; TÝŽ, Ostravští rodáci oběťmi zločinu NKVD v Katyni, Ostrava, Příspěvky k dějinám a současnosti Ostravy a Ostravska, 17/1995, s. 152-163.

^{99^} TÝŽ, Mrtví od Charkova. Občané z Těšínska v Katyni číslo 2, Těšínsko, 35/1992, č. 1, s. 16-22.

^{100^} TÝŽ, Tragédie slezských policistů, Těšínsko, 36/1993, č. 4, s. 11-19; TÝŽ, Pamięć nie opuszcza żywych, Zwrot, 1993, nr 4, s. 8-15.

^{101^} Podle statistického hlášení NKVD o národnostním složení a teritoriálním původu zajatců ze 28.2.1940, 3.3.1940 a 16.3.1940 se v táboře Kozelsk hlásil 1 důstojník jako Čech původem z Československa, v táboře Starobělsk byl 1 český důstojník původem z nowogródského vojvodství z Polska, v táboře Ostaškovo se mezi polskými policisty hlásili 2 Češi, v Záporožském táboře byl mezi poddůstojníky polské armády další Čech. Zatím byl jmenovitě určen jako Čech jen důstojník zavražděný v Katyni Kamil Rafael Sýkora, nar. 4.6.1892 v Pětikostelí v Maďarsku, kapitán pěchoty polské armády, který studoval v Praze, Vídni a v Brně. Byl důstojníkem z povolání už před první světovou válkou v rakouské armádě, v r. 1918 přešel k polským legionům a sloužil až do r. 1939 v Dubně. Ostatní Čechy se spolehlivě určit dosud nepodařilo. Blíže viz Katyń, Dokumenty zbrodni, T. 1, Warszawa 1995, s. 446, 452, 454, 466; tamtéž, T. 2, Warszawa 1998, s. 67-73; Pro memoria, Wojskowy Przegląd Historyczny, 36/1991, nr 1, s. 392.

Админ. ermamail@mail.ru