Катынь.
Свидетельства, воспоминания, публицистика.
_________________________________

Витольд Огневич

КОЗЕЛЬСК

После месячного пребывания в лагере Павлищев Бор недале­ко от Москвы всех офицеров — а было нас около двухсот — перевезли в Козельск.

Был ноябрь 1939 года. Шел дождь, и мир казался беспро­светно серым.

Мы проходили мимо поселков, через хутора. Навстречу попадались граждане Советского Союза в бедной одежде, с землистыми лицами, с мутным, равнодушным, кажется, ко всему взглядом. С неожиданным любопытством они посмат­ривали только на наши сапоги и мундиры (тогда еще в при­личном состоянии). Советские граждане носят валенки — войлочные сапоги на резиновой подошве. Кожаные сапоги для них — символ власти и богатства. В песнях, которые в России всегда были самым верным отражением души и чая­ний народа, кожаному сапогу посвящено немало строк.

Мы шли... Впереди маячили колхозные поля: темное жни­вье, огромные неубранные полосы, целина. Когда я смотрел на клонившиеся к земле колосья, полные дара Божьего — хлеба, — я начинал понимать Россию.

Россия — это «Братья Карамазовы»: духовное убожество отца Карамазова и мистическая, монашеская сущность сына Алеши. Россия — это Распутин: разврат, валяние в грязи и молитва в экстазе — покаяние ^{1}. Россия — это полные колосья и голодный люд, это высочайшая идея братства, равного рас­пределения благ и... страна, граждане которой делятся на тех, что сидели в тюрьме, и тех, что будут сидеть, страна, где че­ловек существует для того, чтобы забить сваю на строитель­стве Беломорканала, а затем сползти по ней вниз и навсегда погрузиться в воду...

Козельский лагерь находился в нескольких километрах от города Козельска. Еще не доходя до лагеря, мы поняли, что нас ведут в бывший монастырь ^{2}. Впереди виднелись церков­ные купола без крестов и ряд унылых монастырских строе­ний.

Монастырь-лагерь был обнесен высокой стеной, а стена «на всякий случай» опоясана колючей проволокой. Во всех четырех углах торчали вышки, на которых днем и ночью де­журили у пулеметов бойцы. Но этим охрана лагеря не ограни­чивалась. Между вышками располагались «грибки» для дру­гих часовых; кроме того, у главных ворот всегда стояли двое красноармейцев.

Один советский солдат как-то сказал нам, что у них из тю­рем и лагерей не убегают. И был прав... Полицейский аппа­рат Советов великолепно организован: хваленому немецкому гестапо, которое, кажется, нельзя упрекнуть в несовершенст­ве методов «наведения порядка», не помешало бы для устра­нения недостатков пару месяцев постажироваться в НКВД.

В Козельском лагере к моменту нашего приезда уже нахо­дилось больше тысячи польских офицеров. Впоследствии эта цифра выросла до трех с половиной тысяч. Неподалеку от ко­зельского монастыря был другой лагерь, носивший название Скит. Когда-то, при царе, там располагался приют для калек и престарелых. В Ските сидели около полутора тысяч поля­ков — в основном с оккупированных Советами территорий.

Козельский лагерь был офицерским лагерем. Точные ци­фры я, к сожалению, привести не могу, но — по моим наблю­дениям и подсчетам — в период с декабря 1939 до мая 1940 года состав обитателей лагеря выглядел следующим образом: кадровые офицеры — около 30 процентов, офицеры запаса — около 65 процентов, младшие командиры, гражданские лица (чиновники), студенты, учащиеся средних школ — около 5 процентов. Было также несколько ксендзов, раввин и симпа­тичная полька-летчица, поручик Д.М. В лагере были пред­ставлены все рода войск (в том числе около ста летчиков, пре­имущественно из службы противовоздушной обороны, и около четырехсот врачей).

В лагере мне часто встречался профессор неврологии из университета им. Батория (фамилии не помню), подпоручик доктор Ходоровский — ассистент профессора Михейды (Вильно), майор доктор Тобиаш и другие.

По главной дороге лагеря почти каждый день прохаживал­ся, чаще всего в одиночку, задумчивый и серьезный мужчина с темной бородкой. Это был генерал Сморавинский. Возле ге­неральского барака я часто встречал генералов Минкевича и Богатыревича и неизменно элегантного вице-адмирала Чер­ницкого. Кавалеристы даже в самые тяжкие минуты умудря­лись беду встречать улыбкой. Помню также полковников Же­лиславского и Ваню, ротмистров Антона и Штуковского, майора Прушановского, целую пеструю группу молодых офи­церов. Офицерский корпус военно-морского флота представ­ляли более трех десятков человек. Всегда вместе держались офицеры виленского гарнизона из Новой Вилейки. В жалких условиях советского плена лагерь выглядел как образцовый «офицерский клуб», являя собой эталон товарищества и до­стойного поведения польского солдата в неволе. Лагерный быт мы организовывали сами. У нас была собственная кухня, были даже клуб и хор. На протяжении семи месяцев мы дваж­ды получили мясо. Разнообразием меню не отличалось. Хлеб да каша — пища наша; эта российская поговорка лучше всего отражала действительность, хотя для нас она и не совсем точ­на: трудно, например, было назвать кашей варево из обыкно­венного овса — таким наши уланы когда-то кормили лоша­дей. Но повара варили этот овес так долго и старательно, что он разваривался и превращался в кашу. Иногда нам выдава­ли сахар, чай и мыло, а также — время от времени — махор­ку и папиросную бумагу. В общем, при наличии некоторого довоенного запаса мяса на костях, жить было можно. Мы об­служивали электростанцию, убирали территорию лагеря, тру­дились на торфоразработках, чистили нужники, а начиная с декабря рыли... водосборник.

Разместили нас в монастырских постройках и церквях. Ге­нералы и часть высших офицеров жили в небольшом строе­нии у главной дороги лагеря. Я жил в одной из церквей (ба­рак № 2). Возле ворот находилось хорошо всем нам известное здание: «следственный отдел». Там выясняли нашу партий­ную принадлежность, наше социальное положение, как гово­рили наши «прокуроры». Вызывали нас туда днем и ночью,

каждые несколько дней. В первый раз со мной беседовала женщина (фамилии не помню). Высокая, черноглазая, хоро­шо сложенная. Она без конца выспрашивала меня о моем со­циальном положении и принадлежности к организациям.

Тогда мне представилась возможность заметить, как мно­го в Советской России расходуется бумаги. Бумага здесь скверная, но той, что предназначалась для внутреннего поль­зования, хватило б, чтобы — на основании соответствующего количества протоколов — сослать в Сибирь всю Европу, включая Великобританию.

Я не раз задумывался: зачем они все это пишут; ведь и тот, на кого израсходовали 30 листов, и тот, на кого потратили 2 листочка, вместе сидели в лагере, в тюрьме, их вместе поды­мали среди ночи, и потом они вместе исчезали где-то среди бескрайних российских просторов. Взять хотя бы подпоручи­ка Эугениуша Петровича (с виленского радио): после двух или трех допросов его забрали и он пропал бесследно.

В декабре 1939 года началась «вывозка» — небольшими группами, от пяти до двадцати человек. Офицеров уводили под усиленным конвоем. «Не оглядываться!» — кричали бой­цы, подталкивая их в спину.

Они уходили — с гордо поднятой головой, провожаемые теплыми взглядами товарищей. Чтобы сгинуть в недрах Со­ветской России...

В начале декабря 1939 года, когда земля замерзла и стала твердой, как камень, нам было приказано вырыть водосбор­ник. Место для него выбрали на краю леса примерно в полу­километре от лагеря и в нескольких десятках метрах от не­большого озера. Кому понадобилась вода рядом с озером и неподалеку от лагеря, неизвестно. (Яма была глубокой: 6 м на 6 м.) Хотя зима стояла суровая, яму заливала вода. Чтобы иметь возможность работать, нам приходилось вычерпывать воду ведрами и сооружать настилы из досок. Не знаю, какова была дальнейшая судьба этого резервуара. Быть может, стро­ительство отложили, а может, нашли другое, более подходя­щее, не такое сырое место...

Зима в Козельском лагере прошла точно ночной кошмар; настала весна — такая же, как везде, теплая и прекрасная.

С третьего апреля 1940 года началась массовая «вывозка» офицеров. В барак входил Леон (так мы звали одного из бой­цов) и зачитывал фамилии.

В связи с «вывозкой» по лагерю поползли разные слухи. На вопрос, куда нас отправляют, наши «опекуны» отвечали по-разному. Иногда говорили, что нас везут в «школу комму­низма», иногда — что мы едем домой, а то вдруг — что нас вы­сылают в нейтральные страны. В одной из предпоследних групп уехали генералы и часть старших офицеров. Когда 12 мая 1940 года я уезжал в составе группы примерно в 150 че­ловек, в Козельском лагере оставалось всего двадцать офице­ров. Говорили, что наше место должны занять другие. Что происходило в Козельском лагере потом, никто из нас не знал. Находясь в Грязовце (под Вологдой), мы слышали, буд­то в Козельске размещены французы, якобы бежавшие из не­мецкого плена. Куда были отправлены другие группы наших офицеров, мы не знали. Нас лишь удивляло, что в Польше письма получали только из Грязовецкого лагеря ^{3}.

После моего отъезда из Козельского лагеря монастырь почти полностью опустел. Пусто стало в бараках и церквях, пусто в «следственном отделе». А какое там царило движение! Сколько человек побывало в этой исторической юдоли стра­даний, сколько промелькнуло озабоченных, отмеченных пе­чатью неуверенности в завтрашнем дне лиц. Как призраки, как кошмарный рок польского народа прошли через Козель­ский лагерь сотрудники НКВД — представители новой совет­ской аристократии... А именно: комбриг Зарубин ^{4}, начальник Козельского лагеря и Скита; капитан Александрович, похо­жий то ли на еврея, то ли на грузина (он обычно ходил в ко­жаной куртке); капитан Урбанович ^{5}, завхоз лагеря; Демидо­вич, политработник — властелин жизни и смерти; майор Эльман, наш почтальон и цензор; коротышка еврей Селед­кин — как только он с портфелем появлялся в лагере, все пе­решептывались: «Готовится новый транспорт». Селедкин не имел никакого звания, но, как мы чувствовали, был немало­важной фигурой в НКВД, прикрепленной к Козельскому ла­герю. Он принимал и отправлял из лагеря офицеров, он уча­ствовал в допросах, он приносил полученные из центра (Москва или Козельск?) списки тех, кто подлежал «высылке».

Я помню комиссара Сазонова, полковника Ходаса и еще целую пеструю мозаику безымянных личностей.

В мае я покинул Козельск. Нас погрузили в тюремные ва­гоны, называемые «столыпинками»; такие вагоны можно бы­ло увидеть в любом составе. Заключенных в Советском Сою зе постоянно перебрасывают с места на место. С юга они едут на север, с севера на юг, с запада на восток... непрерывно, днем и ночью. Если принять во внимание, что часто их пере­возят специальными автомашинами или гонят до места на­значения по нескольку сотен миль пешком, если прибавить сюда ссыльных, которые обязаны пройти «тюремную стажи­ровку», можно смело сказать, что в советской России поло­вина заключенных сидит, а половина ездит.

Наш поезд остановился на какой-то станции. Ко всеобще­му удивлению, это оказалась станция Бабынино, хорошо нам знакомая по октябрю 1939-го. Значит, снова везут в Павли­щев Бор... Нас посадили на грузовики. Теснота была страш­ная — прямо сельди в бочке. На каждой машине конвой из пяти-шести бойцов. Ни рукой, ни ногой, ни головой шевелить не разрешалось. «Сидеть смирно», — приказали конвоиры. Тех, кто случайно пошевелился, кололи штыками. Трудно описать мучительное сорокакилометровое путешествие в со­стоянии полной неподвижности. Тогда я убедился, что стра­дания можно измерять километрами и метрами. В Павилище­вом Бору мы пробыли месяц; потом нас перевезли в Грязовец.

История Польши движется странными, резкими зигзага­ми... но есть один прямой путь, с которого нас ничто не за­ставит свернуть: ни гестапо — ущербное творение западноев­ропейской цивилизации, ни тюрьма на харьковской Холодной Горе, ни Сибирь, морозная и голодная. Мы идем по нему упорно и неустанно. Этот путь ведет к свободной Ре­чи Посполитой Польше.

Когда узники Грязовецкого лагеря добрались в 1941 году до польской армии на юге России, мы не досчитались многих наших товарищей по Козельску, нам не хватило рук и умов для работы в ее рядах, нам не хватило тех, с кем мы могли бы разделить радость близящейся свободы.

«Вядомости Польске» № 25, Лондон, 20 июня 1943

____________________________________________

^{1} Выделенные курсивом слова в оригинале даны по-русски (здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, — примеч. перев).

^{2} Лагерь находился на территории бывшего монастыря Опти-на пустынь.

^{3}Грязовецкий лагерь находился на территории монастыря вблизи г. Грязовец в Вологодской области; в этот лагерь были пе­реброшены, в частности, около 400 пленных из Козельска. В ав­густе 1941 года, после заключения советско-польского соглаше­ния, почти все содержавшиеся там пленные были освобождены.

^{4} ВА.Зарубин (1894—1972) ошибочно назван автором началь­ником лагеря. В октябре 1939 г. он, тогда майор, был направлен в Козельский лагерь в качестве начальника оперативной брига­ды для проведения следственных действий и вербовки агентов; принимал активное участие в «разгрузке» лагеря; в 1948 г. уволен из органов в чине генерал-лейтенанта. Пленные называли его комбригом.

^{5} Сотрудник центрального аппарата НКВД, заместитель на­чальника лагеря по хозяйственной части, прибывший в лагерь вместе с Зарубиным; поляк по национальности. С целью сбора информации вступал в доверительные отношения с пленными.

Админ. ermamail@mail.ru
Реклама: