Катынь.
Свидетельства, воспоминания, публицистика.
_________________________________

Тадеуш Фельштын

 ДРУГАЯ СТОРОНА КОЗЕЛЬСКА

В любом наблюдении по меньшей мере столько же наблюда­теля, сколько и того, что является предметом наблюдения. Сегодня об этом известно не только психологам, но даже... физикам. Так что неудивительно, что, хотя мы с полковни­ком Станиславом Любодзецким были в Козельске в одно и то же время и довольно долго «проживали» бок о бок, наблюде­ния наши явно противоречивы. Дело тут, возможно, в том, что непомерно тяжелые, изматывающие допросы, которыми лагерное начальство терзало полковника Любодзецкого (за­кончившиеся, впрочем, его отправкой из лагеря, что мы все — как и он сам — сочли тогда предвестием гибели, но в действительности, благодаря Божьему соизволению, принес­ло ему спасение), отнюдь не способствовали спокойному и бесстрастному наблюдению.

А жаль. Всякий, даже самый поверхностный наблюдатель жизни в Козельске мог бы отметить чрезвычайно интересное явление. В начале ноября в лагерь начали свозить пленных, и атмосфера сразу накалилась: постоянно, по малейшему пово­ду вспыхивали споры, звучали брань и взаимные обвинения, страстные упреки в адрес всех и вся, — словом, пленные горь­ко и бурно переживали сентябрьскую катастрофу. Однако уже через месяц, к середине декабря, страсти улеглись, общее настроение улучшилось, возродилась вера в будущее и надеж­да на победу. Споры возникали реже и — что любопытно — не столько из-за разного отношения к прошлому, сколько из-за того, что поведение либо высказывания того или иного офицера оценивались как недостаточно патриотичные.

Перемена эта не была ни случайной, ни самопроизволь­ной — в значительной степени она явилась результатом целенаправленных, умелых и последовательных действий покой­ного генерала Генрика Минкевича.

Как самый старший из офицеров в Козельске, он крепко взял в свои руки бразды правления душами и — несмотря на чинимые лагерным начальством препятствия — организовал безупречно работающую и хорошо законспирированную сеть связных: офицеров, осуществлявших связь между ним и оби­тателями всех лагерных строений, которые мы, вслед за рус­скими, называли «бараками».

Минкевич постоянно и неустанно призывал всех отка­заться от споров, касающихся прошлого, от любых обвине­ний и упреков вне зависимости от того, голословны они или, наоборот, абсолютно обоснованны. Хотя у него самого были все основания считать себя несправедливо обиженным но­вым санационным ^{7} правительством, он не только никогда не затрагивал в беседах эту тему, но, напротив, требовал, чтобы всякая критика была отложена до возвращения в Польшу. Тогда — говорил он — будет время и место назвать виновных и наказывать тех, кому можно будет предъявить доказатель­ства либо в злой воле, либо хотя бы в простой беспомощнос­ти. В лагере же — объяснял он — подобные разговоры только растравляют раны и разъединяют нас именно в тот момент, когда мы должны быть как нельзя крепче спаяны.

Подчинять своей воле генерал Минкевич умел, невзирая ни на какое сопротивление. Если не помогали уговоры, он всегда находил иные средства воздействия. Помню, однажды какой-то говорящий с сильным русским акцентом полковник начал цикл лекций о войне 1939 года; в своих лекциях он не оставлял сухой нитки ни на ком — разумеется, за исключени­ем собственной персоны. На просьбу генерала Минкевича прекратить лекцию он ответил отказом. На следующий день к полковнику явилась делегация от барака, в котором он со­бирался читать очередную лекцию, и сообщила, что обитате­ли барака не желают его у себя видеть.

Благодаря своему спокойствию, самообладанию, добро­желательности и мудрости генерал Минкевич за короткое время снискал всеобщее уважение; редко кто отказывался признавать его авторитет. Наоборот, почти во всяком споре или конфликте к генералу обращались как к арбитру, за ко­торым оставалось последнее слово.

Минкевич, разумеется, был бельмом на глазу советского начальства, и несколько раз «сам комбриг» грозился отпра­вить его в тюрьму, если он не прекратит своей деятельности. Однако Минкевич всегда отвечал спокойно:

— Если кто-то обращается ко мне за советом, я не могу ему отказать, а если чье-то поведение может повлечь за собой неприятные последствия по возвращении в Польшу, мой долг этого человека предостеречь.

Наконец выведенный из терпения комбриг во время од­ного из последних допросов, примерно в марте 1940 года, рез­ко ему ответил:

— Могу вас заверить, господин генерал, что ни один из вас не будет в Польше отвечать за то, что делал в Козельске.

Эти слова, которые генерал Минкевич немедленно повто­рил в кругу доверенных лиц, мы тогда приняли за свидетель­ство убежденности комбрига в том, что после войны Польша станет большевистской. Сейчас, однако, когда вышла наружу тайна катынского леса, они приобрели для меня совершенно иное звучание.

Улучшение общего настроения в Козельске проявилось в необычайном оживлении просветительской деятельности: в помощь тем, кто занялся самообразованием, читались лек­ции, даже что-то «издавалось». Вопреки запретам расцветало обучение языкам, устраивались научные семинары, а лекции стали повседневным явлением. Темы были самые разные: на­учные, военные, общественные, политические, даже литера­турные. А поскольку в Козельске собрали цвет польской ин­теллигенции, найти лекторов не составляло труда; не существовало, кажется, ни одной сферы человеческих зна­ний, которая не была бы представлена в этой стихийной ак­ции. Желание услышать живое слово было столь велико, что лично мне, например, пришлось завести календарь, где я ши­фром записывал время и место проведения своих лекций — их часто бывало по три-четыре в день.

Меня очень удивляет, почему полковник Любодзецкий обошел молчанием эту сторону козельской жизни. Ведь он в ней активно участвовал и как лектор, и как «референт» наше­го барака из пяти комнат в общем коридоре — эту функцию он передал мне не больше чем за неделю до того, как был уве­зен из лагеря.

Бывали у нас и литературные вечера, и даже... концерты. Один из пленных смастерил из обломков нар скрипку; стру­ны были, правда, от мандолины, зато смычок из настоящего конского волоса, позаимствованного у лагерных лошадей. Всегда жизнерадостный и неунывающий майор Яцковский долго и рьяно наседал на создателя этой скрипки, пока не за­ручился обещанием, что тот по возвращении отдаст ее в Про­мышленный музей в Варшаве, директором которого был Яц­ковский. Лагерное начальство, однако, сделало из этого совершенно неожиданный вывод.

— Вам, полячишки, — говорили нам, — только дай в руки напильник и молоток, и вы немедленно построите самолет, на котором удерете из лагеря.

Ну и, наконец, неутомимый Джим Покер пускал по кругу свои рассказики, в которых с добродушным сарказмом вы­смеивал слабости солагерников или умело вселял веру в буду­щее. Он даже начал выпускать литературно-политический журнал — разумеется, писавшийся и переписывавшийся от руки.

Лагерные власти упорно и яростно искореняли все эти проявления культурной жизни, и как Джим Покер, так и не­утомимый чтец-декламатор полковник Халачинский проси­дели по двадцать дней в карцере за «распространение поль­ского патриотизма», как гласил приказ по лагерю. И тем не менее до самого конца огонек культурной жизни в Козельске не угас.

При таких настроениях тоска по дому и уж тем более меч­ты о немецком плене были отнюдь не столь распространен­ным явлением, как это утверждает полковник Любодзец­кий, — их разделяла далеко не самая значительная часть лагерного общества.

Разумеется, среди почти пяти тысяч пленных встречались люди самые разные. Я помню пожилого человека, который замучил нас сетованиями по поводу того, что немцы попор­тят его купленную перед самой войной мебель. Другой, в мундире полковника, сильно, на русский лад, растягивая сло­ва, сокрушался, зачем он после революции вступил в поль­скую армию, вместо того чтобы — как его коллеги — эмигри­ровать в Париж. Были в лагере спекулянты, которые меняли рубли на злотые и злотые на рубли, каждый день устанавли­вая новый курс на лагерной бирже. Были хироманты, спириты, толкователи снов. В одной комнате забавлялись следую­щим образом: сидя над миской бурой жижи с несколькими листиками капусты, громко именовавшейся щами, и ложкой каши (весь наш паек, не считая хлеба), составляли изыскан­ное меню, изобретая самые невероятные блюда.

Не было недостатка и в таких, что мечтали только о воз­вращении домой, хотя бы ценою немецкого плена. Один из них, инженер-химик, специалист в области взрывчатых мате­риалов, который всю прошлую войну провел в плену у нем­цев и с тоской о нем вспоминал, готов был даже пойти к нем­цам на службу — лишь бы вернуться домой. Другие не заходили так далеко, но — изобретая всевозможные идейные обоснования — фактически мечтали о «культурных условиях плена». Это были в основном пожилые, ко всему равнодуш­ные люди, сибариты или эгоисты.

Огромное большинство пленных, однако, придержива­лось совершенно иного мнения. Помню ответ генерала Вол­ковицкого, у которого спросили, почему он сдал свою диви­зию большевикам, а не немцам.

— Ведь вы, как бывший царский офицер, должны были знать, чем это грозит, — сказали ему.

— Безусловно, — ответил Волковицкий, — но те, кто по­пал в плен к немцам, ни за что не смогут принять участие в войне. У тех же, кто оказался в России, есть пусть небольшие, но хоть какие-то шансы еще в этой войне поучаствовать.

Характерным примером того, как большинство из нас от­носилось к «возвращенцам», может служить карикатура, на­рисованная уже позже, в Грязовце, полковником Гробицким, который даже в неволе не утратил кавалерийского задора и ехидного остроумия. На рисунке был изображен ослик, на­вьюченный мешками, из которых торчали драные сапоги, де­ревянные башмаки, латаная куртка, заношенная фуфайка, мешочек с хлебом — словом, все скромные пожитки пленно­го. Надпись под рисунком гласила: «Я иду к маме».

Джим Покер написал на эту тему язвительный рассказ под названием «Там хорошо, где нас нет».

Когда в январе в лагерь прибыла группа «литвинов», то есть офицеров, которые, поддавшись на уговоры посуливших возвращение «домой» советских властей, добровольно покинули Литву и совершенно легально поехали на оккупирован­ные Советами земли, но с границы были отправлены не к своим родным, а в Козельск, — лагерная общественность с ходу встретила их враждебно. Конечно, они были для нас ценным источником информации о том, что происходит на свете, но мы не могли им простить «дезертирства», как тогда говорили: ведь вместо того, чтобы пробиваться на запад, на­встречу армии, они предпочли вернуться домой. И только вмешательство генерала Минкевича заставило нас отказаться от бойкота «литвинов».

Когда в апреле 1940 года началась «разгрузка» лагеря, со­ветские власти пустили слух, будто нас везут на «распредели­тельные пункты», где каждому предстоит заявить, хочет ли он быть выданным немцам или предпочитает просить политиче­ское убежище в России. Генерал Минкевич тогда распоря­дился, чтобы мы протестовали как против передачи в руки врага, так и против принудительного удерживания в России.

— Вы должны требовать, — говорил он, — чтобы вас до­ставили в какую-нибудь нейтральную страну.

Представляю, как, должно быть, узнав об этом, смеялись большевики. Они ведь ни у кого мнения не спрашивали — они сами выбрали третий, наименее ожидаемый нами вари­ант: пулю в затылок на краю братской могилы в Катыни.

А тот факт, что инструкция Минкевича получила всеоб­щее одобрение, лучше всего свидетельствует о настроении, которое царило в Козельском лагере.

Я убежден, что, если бы дух маршала Пилсудского смог обратиться с речью к нравственно здоровому большинству лагеря, он вряд ли бы сказал нам: «Вы ведете себя в плену, как засранцы». Да вот только источником душевной силы этих людей были не вращающиеся столики, а глубокая вера в бу­дущее Польши и доминирующее надо всем чувство долга.

 «Вядомости» № 21, Лондон, 23 мая 1948

  _________________________________________

^{7} В мае 1926 г. в Польше Ю.Пилсудский и его сторонники со­вершили государственный переворот, после которого было сформировано новое правительство и установлен режим так на­зываемой «санации» — оздоровления государственного аппарата и общественных отношений.

Админ. ermamail@mail.ru
Реклама: