Катынь.
Свидетельства, воспоминания, публицистика.
_________________________________

Зигмунт Новаковский

CASTRUM DOLORIS ^{53}

Если бы над общей могилой поляков под Смоленском встал мудрец, который утверждал, что все уже было, что ничто не ново под солнцем, то там, при виде тысяч останков убитых офицеров, его уверенность бы поколебалась и он бы сказал, что такого еще не было. Воистину!

Могила под Смоленском в определенном смысле — нечто самое крупное, да и вообще единственное на свете. Она за­тмевает легендарный лабиринт и библейскую Вавилонскую башню, пирамиду Хеопса, небоскребы, не вмещается в пре­делы человеческого воображения и человеческих знаний. Та­кого еще не было. История не поведала нам ни об одном слу­чае столь массового убийства, совершенного столь подлым способом и еще более подло скрываемого. Можно перекопать на глубину нескольких сотен метров весь земной шар, от по­люса до полюса, и нигде, нигде не увидеть такого, как в Рос­сии под Смоленском. Те, у кого на совести это преступление, возвели себе памятник более прочный, чем бронза, хоть он и сооружен из человеческих тел.

Кто же преступник? Несмотря на все злодеяния немцев, родные польских военнопленных, находящихся в немецких лагерях, знают об их участи, переписываются с ними, посы­лают им посылки, в случае смерти кого-либо из них получа­ют уведомления. О судьбе польских военнопленных в России с самого начала не знал никто, и узнали мы только сейчас. Переписка, помощь в виде посылок с продуктами или одеж­дой, контроль со стороны Красного Креста — все это в Рос­сии было отменено, как буржуазный пережиток. И вдруг Польша неожиданно заключает с российским захватчиком пакт, в связи с чем должны открыться ворота всех тюрем и лагерей и прочих мест [пыток] ^{54}, каждое из которых было поис­тине castrum doloris.

Ворота эти открывают не спеша: «союзник» выполняет свои обязательства не торопясь, с перерывами, неохотно, когда же подводится общий баланс, среди освобожденных об­наруживается отсутствие около полутора десятков тысяч че­ловек. Польская сторона, располагая точными цифрами, за­прашивает об этих офицерах и унтер-офицерах, судьях, прокурорах, обо всех пропавших. Ответ с российской сторо­ны всегда одинаков: «Мы освободили всех, но списков вам не дадим». Все это тянется долго — с осени 1941-го по 15 апре­ля 1943-го, когда вдруг, после сенсационных немецких от­крытий, содержание ответа меняется. Все те поляки, о кото­рых безуспешно запрашивала Польша, были отправлены русскими на строительство укреплений под Смоленском, где их накрыло волной немецкого наступления. Выходит, что те, кого недоставало среди освобожденных, нашлись. До 15 ап­реля с. г. об их судьбе ничего не знали ни Сталин, ни Вышин­ский, ни Молотов, ни Богомолов, пока наконец российское радио 15 апреля 1943 года не сообщило, что эти пленные бы­ли в 1941 году отправлены под Смоленск и использованы для строительства укреплений.

Логика заставляет спросить, почему ответ прозвучал толь­ко сейчас, почему, несмотря на все запросы польской сторо­ны, он не был дан раньше. Ведь даже в стосемидесятимилли­онной России, где цена жизни отдельной личности равна нулю, не может внезапно испариться, улетучиться, бесследно исчезнуть пятнадцать тысяч человек, чьи имена и фамилии, воинские звания, возраст сообщала русским польская сторо­на. Мы точно знали, о ком спрашиваем, — к тому же у нас в руках были официальные российские цифры. Если бы не страшное открытие смоленского некрополя, ответ оставался бы прежним: польские пленные освобождены все до единого. Но сейчас, только сейчас мы узнаем, что не все: оказывается, огромная их часть пропала под Смоленском и якобы была уничтожена немцами.

Офицеры эти мертвы, и ничто их не воскресит. Мы никог­да не питали тут особых иллюзий — хотя, пожалуй, преобла­дало мнение, что их обрекли на медленную голодную смерть, на белую смерть от мороза где-нибудь на дальнем Севере. Между тем смерть их настигла внезапная и красная. С чудовищностью и цинизмом этого преступления может сравнить­ся лишь какая-то трансцендентная, невообразимая глупость палачей. [Они считали, что кровь испарится, что никто ни­когда ничего не узнает и от преступления не останется ни ма­лейшего следа.)

Сейчас, когда один преступник выдает другого, говоря: «Это не я! Это он!» — мы не имеем права забыть ни одной страницы из черной книги преступлений, совершенных в Польше и по отношению к Польше немцами. [Но нельзя так­же забывать, что в другой книге — уж никак не белой — бы­ло бы или будет не меньше страниц. Прислушиваясь к немец­ко-российскому спору по поводу могил под Смоленском, мы вынуждены отметить, что одна сторона — немецкая — спо­койна и уверена в себе, тогда как другая — российская — вы­казывает, а точнее, уже выказала сильную обеспокоенность. Первые говорят: пускай на место чудовищной бойни приедет международная комиссия, пускай туда приедет, как того же­лают поляки, Красный Крест. Вторые только возражают, вместо доказательств прибегая к обвинениям.

Можно предположить, что немцы — учитывая их уверен­ность в себе — согласились бы даже включить в состав этой комиссии представителей польского правительства, то есть представителей государства, находящегося в состоянии вой­ны с Германией. Немцам выгодно, чтобы в осмотре места преступления приняло участие как можно больше людей. Русские же стараются сделать все, чтобы никто никогда не докопался до истины. Они проявляют недоверие не только к нейтральным странам, но и к союзникам, закрывая им доступ даже и не к секретам, а вообще ко всем областям жизни со­ветского государства.

Логика и тот факт, что мы хорошо знаем нашего июльско­го партнера ^{55}, позволяют нам уже сейчас ответить на вопрос, кто виновник преступления.] Тем не менее подождем, пока будут обнародованы результаты проводимого нейтральной стороной следствия. Шведы, швейцарцы или турки замрут над этой смоленской обителью скорби, пораженные тем, как могло такое быть делом рук человеческих. Пятнадцать тысяч трупов. Выстрелы в затылок. Связанные руки жертв.

А мы? С сентября 1939 года длится национальный траур, который сейчас должен принять форму более резкую и суро­вую и одновременно более красноречивую. Черные повязки на рукаве всех военных и вообще всех поляков. Даже для польских детей, которые учатся в здешних школах, не делать исключения. Пусть их товарищи и учителя знают, по кому и по какой причине этот траур. Это траур по самым близким, по полякам, на чью долю выпало больше всех страданий. Пропаганда? И да, и нет. Поляки потеряли на этой смолен­ской бойне братьев и сыновей, отцов и мужей, друзей и кол­лег. Полтора десятка тысяч. В глазах темнеет при мысли об их ужасной смерти. Так пусть же внешним проявлением траура станет черная лента, а внутренним — непрестанная мысль обо всех них.

Положение, в которое попадут наши истинные союзники, не назовешь простым. Напротив, оно окажется крайне нелов­ким, однако это не может заставить нас молчать — мы не должны утаивать ужасную правду или делать вид, будто нам не все до конца ясно. Нам-то уже все ясно, а вот наши союз­ники еще некоторое время будут сомневаться. Потому что они, как люди, живущие в культурном и цивилизованном ми­ре [но далеко от России], не способны понять смысл и цель такого преступления. Потому что такое преступление недо­ступно воображению нормального человека. Тем более нуж­но вытащить его на свет. И нужно, отнюдь не затушевывая картины преступлений, совершенных немцами, заняться вто­рой главой нашей трагедии, уже сейчас начав писать аналог «Черной книги». Нельзя терять ни минуты времени. Народы-союзники борются за демократию, за свободу, за правду. Так пусть же они узнают и ту правду, которая, мумифицирован­ная, до сих пор лежала, скрытая от глаз людских.

Итак, траур, итак, черные повязки, итак, молитвы, заупо­койные службы в костелах, где посередине будет стоять ката­фалк castrum doloris, окруженный почетным караулом, итак, пенье, дым кадильниц... Но достаточно ли этого? Пожалуй, надо пойти дальше. Гораздо дальше, не удовлетворившись Requiescant in pace ^{56}. Дальнейшие шаги очевидны: ведь изо всех необычайных минут, какие принесла нам война, эта ми­нута самая необычайная.

В костеле над катафалком должны встретиться руки, ко­торые прежде избегали пожатия. Я имею в виду руки всех по­ляков, к какой бы партии они ни принадлежали и какой по­литической линии ни придерживались. Мысль об огромной могиле, о чудовищной бойне, о полутора десятках тысяч уби тых обладает особой силой. Она может по-настоящему нас сплотить, создать подлинное единство — не чисто внешнее, а вмещающее в себя всех без исключения. Ибо нет поляка, ко­торый не пожал бы крепко и горячо руку другому поляку сей­час, когда все мы, сколько бы тысяч километров нас ни раз­деляло, смотрим в открытую могилу под Смоленском. [Нас уже давно недолюбливают, и неприязнь эта еще больше усу­губится, когда правда о бойне будет полностью раскрыта. А это произойдет, произойдет вне всяких сомнений, и немцы в данном случае больше, чем когда-либо, являют собой части­цу той силы, которая, постоянно желая творить зло, вопреки себе достигает противоположного результата. Никогда еще слова Гете ^{57} так точно не попадали в цель, как сегодня, когда немцы, стремившиеся уничтожить весь польский народ, на­ткнулись на могилу под Смоленском, дабы показать ее всему изумленному миру.]

Смоленские раскопки станут такими же знаменитыми, как галльштадтские, однако можно не сомневаться: человек галльштадтской ^{58} или неандертальской эпохи, и даже перво­бытный пещерный человек не был бы способен совершить такое преступление, какое совершил человек смоленской эпохи, то есть 1940 года. Чем обременительнее станет это от­крытие для наших союзников, тем важнее, чтобы мы держа­лись все вместе. Было бы непростительным грехом, если бы поляки — и те, что в правительстве, и те, что вне правитель­ства, — упустили эту необычайную и великую минуту, в срав­нении с которой все остальное кажется мелким.

Мелкими хочется назвать амбиции отдельных личностей и партий, которые около двух лет не могут «договориться», которые не хотят сесть за один стол. И амбиции тех, кто си­дит за столом переговоров, но не хочет допустить туда других, кто этих других не замечает. А ведь они существуют, они жи­вут за межой, которую сегодня нужно перешагнуть и, пере­шагнув, протянуть для рукопожатия руку. Когда же еще, если не сейчас?

Все остальное незначительно, значительна лишь могила под Смоленском, эта огромная, никогда еще в истории чело­вечества не встречавшаяся castrum doloris.

«Вядомости Польске» № 18, Лондон, 2 мая 1943

_____________________________________

^{53} Обитель скорби (лат.); также: убранство катафалка; траур­ная церемония.

^{54} Взятые в квадратные скобки слова и фразы были изъяты из текста статьи британской цензурой (примеч. польского издателя).

^{55} Имеется в виду подписанное 30 июля 1941 г. премьер-ми­нистром В.Сикорским и советским послом в Великобритании И.Майским польско-советское соглашение, по условиям кото­рого СССР и Польша обязывались оказывать друг другу помощь и поддержку в войне с Германией и на территории СССР созда­валась Польская армия.

^{56} Пусть покоится в мире; мир праху его (лат.) — заключи­тельная формула католической заупокойной молитвы.

^{57} Мефистофель: «Частица силы я,/ желавшей вечно зла, тво­рившей лишь благое». (И.В.Гете. «Фауст», перев. Н.Холодковского).

^{58} В Австрии близ города Галльштадт находится древний мо­гильник, который археологи связывают с начальной эпохой же­лезного века.

Админ. ermamail@mail.ru
Реклама: