Катынь.
Свидетельства, воспоминания, публицистика.
_________________________________

ВЕСНОЙ 1940 ГОДА

Интервью Войцеха Трояновского с датским врачом Хельге Трансеном

Взятое в Копенгагене в 1962 году интервью публикуется впер­вые. Это документ большого значения: в нем содержатся свиде­тельства датского судмедэксперта, принимавшего участие в работе международной врачебной комиссии, которая изучала катынские могилы после их обнаружения немцами в 1943 году доктор Хельге Трансен был участником датского движения со­противления и враждебно относился к немцам. Его мнение о ка­тынском преступлении основано исключительно на результа­тах медицинской экспертизы, а также на документах, извлеченных из могил в его присутствии.

— Попрошу вас, доктор, представиться нашим слушателям.

— Я — доктор Хельге Трансен, терапевт из Копенгагена, где я родился и провел большую часть жизни. За спиной у ме­ня хирургическая стажировка в больнице, кроме того, я четы­ре года практиковался в институте судебной медицины Ко­пенгагенского университета, а это означает, что меня основательно обучили post mortem^{63} и вскрытию трупов лю­дей, ставших жертвами убийства. Именно поэтому в 1943 году я был вызван в датское Министерство иностранных дел...

— Позвольте вас перебить. Вы сказали, что были подготов­лены к такой работе. Но имелся ли у вас опыт в области судеб­ной медицины?

— Да, я был не только подготовлен, но и практиковал в пе­риод с 1940 по 1944 год. Я объездил всю Данию, исследуя жертвы убийств. Во время войны, в тяжкие годы немецкой оккупации у нас, к сожалению, было очень много таких дел.

— Благодарю вас. Насколько мне известно, вы, то есть вся группа приглашенных в Катынь медиков, решили в будущем не давать никаких интервью, касающихся катынского дела?

— Да, вы совершенно правы. Нетрудно догадаться, что у меня не имелось ни малейшего желания оказаться в составе приглашенной немцами комиссии. Как гражданин Дании, я был участником движения Сопротивления. Не так-то просто было разрешить использовать свою фамилию для нужд не­мецкой пропаганды. Однако несколько известных руководи­телей Сопротивления объяснили мне, что сделанное в Каты­ни открытие может иметь огромное значение в будущем и что следует собрать всю возможную информацию о деле, кото­рое, скорее всего, окажется едва ли не крупнейшим среди из­вестных военных преступлений. Поэтому я туда отправился, а по возвращении не избежал больших неприятностей из-за того, что позволил немцам использовать мою фамилию.

— А почему вы сейчас изменили свое решение никогда не вы­сказываться на эту тему публично?

— Когда вся комиссия вернулась из России, мы — перед тем как расстаться в Берлине — сообща решили, что, если каждый будет самостоятельно давать какие-либо интервью, это только уменьшит весомость нашего совместного заявле­ния. Однако мне стало известно, что несколько членов ко­миссии, находящихся сейчас по другую сторону «железного занавеса», выступили с публичными заявлениями, притом та­кими, с какими я категорически не могу согласиться, — по­этому я счел необходимым сделать собственное, не искажаю­щее истины заявление о том, что изучила комиссия в 1943 году в Катыни и к каким пришла заключениям. Именно по этой причине я сегодня охотно отвечаю на ваши вопросы.

— Из ваших слов, господин доктор, следует, что это — пер­вое интервью, которое вы даете?

— Да, вы правы.

— Иначе говоря, после того, что появилось в печати по дру­гую сторону «железного занавеса», вы больше не считаете себя обязанным соблюдать данное вами слово?

— Да. Я больше не чувствую себя связанным словом.

— Если уж об этом зашла речь: делился ли кто-либо из тех членов комиссии, что впоследствии отказались от своего перво­начального заявления, когда-нибудь — например, в частной бе­седе с вами в Катыни — своими сомнениями относительно ис­тинных виновников преступления?

Нет, они никогда не высказывали мне своих сомнений. По сути, все мы были абсолютно согласны с результатами расследования — как и было записано в окончательном доку­менте, отразившем общее мнение, притом совершенно ис­креннее.

— Стало быть, у вас была возможность беседовать как с доктором Хайеком, так и с доктором Марковым? То есть с те­ми двумя, кто, попав в советские руки, изменил свои показания?

— Да, я разговаривал и с тем, и с другим, и у меня ни ра­зу не создалось впечатления, что они в чем-то уверены не полностью. Нет, нет, у меня не было ощущения, что они не согласны с другими членами комиссии в том, что касалось окончательного заключения.

— Вы мне сказали, что члены датского подполья не только не возражали против вашего участия в работе комиссии, но да­же склоняли вас к поездке. Было ли так потому, что они уже тогда предполагали, будто немецкие обвинения могут действи­тельно оказаться справедливыми?

— Да, именно так.

— Вы, однако, так не считали ?

— Я был другого мнения. Вся эта история казалась мне на­столько неправдоподобной, что все, о чем писала по этому поводу датская пресса, контролируемая немцами, я прини­мал за обычную пропаганду. Однако, когда мои друзья из движения Сопротивления посоветовали мне поехать, я поду­мал, что, пожалуй, стоит туда отправиться и увидеть все соб­ственными глазами.

— Итак, вы прибыли с комиссией в Катынь. В этот момент вы еще не могли сказать с уверенностью, кто совершил пре­ступление?

— Нет, не мог. Скорее, я был готов к тому, что немцы за­ставят членов комиссии подписать заранее составленное за­явление.

— Иначе говоря, вы считали, что это преступление совер­шено немцами, но они заставят вас подписать заявление прямо противоположное.

— Да. Насколько я тогда знал немцев, они были способ­ны на такое преступление — равно как и кто-либо другой.

— Ага... Таково, значит, было ваше мнение до прибытия на место преступления. А сейчас — не скажете ли, в какой степе­ни оно изменилось, когда вы увидели Катынь?

— Могу сказать одно: зрелище, увиденное в Катыни, бы­ло настолько страшным, настолько ужасающим, что такого не приснится даже в самом плохом сне. Я собственными гла­зами видел тысячи трупов в польских мундирах, со связанны­ми за спиной руками, намеренно уничтоженных выстрелом в затылок. Они были закопаны в несколько слоев, рядами, с необыкновенной тщательностью. Я насчитал не менее семи могил. Убийцам, должно быть, пришлось изрядно потрудить­ся, чтобы погубить такое огромное количество людей.

— Вы видели, как немцы исследовали трупы жертв. А была ли у вас возможность проводить такие исследования самому?

— Ну конечно. Мы пробыли в Смоленске девять дней. Че­тыре дня подряд, с раннего утра до полудня, мы провели в Катыни, а точнее, в лесу, в четырнадцати километрах к запа­ду от Смоленска; никаких ограничений нам не ставили. Хо­дили, куда вздумается, по всей территории; могли ходить од­ни. Немцы нас не сопровождали. Мы могли отыскивать и указывать места, которые, по нашему мнению, заслуживали внимания. Я сам имел возможность спуститься в наполовину раскопанную могилу. Там я указал место, из которого попро­сил извлечь труп; этот труп я исследовал сам.

— Где находился этот труп — в наружном ряду тел или глубже?

— Глубже. Я попросил вначале убрать трупы из верхнего ряда, чтобы быть абсолютно уверенным, что получу тело, ко­торое выбрал. На одном из таких тел я произвел post mortem. Мне не составило труда ни установить личность, ни опреде­лить причину смерти. Выстрел в затылок...

— Вы помните фамилию этого человека ?

— Да, помню. Его фамилия была Семинский, имя — Люд-вик, место рождения — Краков.

— А не могли бы вы сказать, как был одет этот офицер ? На нем была теплая одежда ?

— Этот труп — как и все прочие — был в мундире поль­ского офицера. Можно было ясно разглядеть польского орла на пуговицах; на погонах были знаки различия, на мундире — польский орден. Одежда в целом была зимней, у многих бы­ли теплые шарфы, у некоторых даже перчатки, а кроме того — теплое белье и высокие сапоги.

— А все другие трупы, которые вы видели, были одеты так же ? Это очень важно, поскольку могло бы однозначно указы­вать на то, что преступление совершено ранней весной, а не в начале осени!

— Так были одеты все тела, которые мне довелось осмот­реть.

— А теперь другой вопрос. Как вы считаете: можно ли ут­верждать — судя по положению тел в могилах, — что после то­го, как убитые были закопаны, останки вновь вырыли, обыска­ли и снова уложили в могилы?

— На основании того, что я тогда видел, могу сказать: это абсолютно невозможно. Было очевидно, что останки проле­жали вместе в могилах много месяцев. Трупы лежали вплот­ную один к другому и были так спрессованы, что стоило боль­шого труда их разделить.

— А считаете ли вы возможным, что останки были извле­чены из могил и обысканы, что некоторые документы были изъ­яты, а на их место положены другие документы, после чего те­ла были вновь одеты и зарыты? Ведь именно в таких сложных махинациях русские обвинили немцев.

— Все мундиры, все белье и вся обувь явно были подходя­щими по размеру, да и обтягивали тела так плотно, что, по- моему, снять эти мундиры, а затем одеть трупы заново было бы не только трудно, но попросту невозможно. Да еще чтобы они сохранились в таком виде, в каком мы их обнаружили.

— Вернемся к теплой одежде, в которой были обнаружены трупы. Как по-вашему, это может указывать на время года, в которое было совершено преступление?

— Да, безусловно. И свидетельствует об этом не только теплая одежда, но и еще один факт, который мне, как специ­алисту в области судебной медицины, сразу бросился в глаза. А именно: отсутствие primaris cadaverosis, то есть начального разложения трупа сразу после убийства. Среди тел не было ни следа мух, червей, вообще никаких насекомых — ничего ука­зывающего на то, что во время захоронения было уже тепло.

— А теперь, доктор, вернемся к документам. Вы видели не­сколько документов на теле человека, которого сами обследова­ли. Но ведь у вас была возможность просмотреть множество других документов. Не помните ли вы, какая дата на них — или на какой-нибудь из найденных газет — была самой поздней?

Да, я видел много разных документов, уже извлеченных из могил. И другие, в процессе извлечения, тоже видел. Поч­ти на всех была какая-нибудь дата. Это были газеты, открыт­ки или письма от родных из Польши. Но нигде, ни на одном из документов, я не видел дат, более поздних, чем последние дни апреля 1940 года.

— Далее майских дат не было ?

— Даже майских.

— Скажите, пожалуйста, не оказывали ли на вас немцы во время вашей работы какого-либо давления? Я задаю этот во­прос, так как помню, чего вы опасались, покидая Данию.

— Нет. Абсолютно никакого давления. Я встречал готов­ность сотрудничать со стороны всех немецких специалис­тов — как врачей и техников, так и переводчиков, как в Ка­тыни, так и в Смоленске и в Берлине. Нигде на меня не давили и нигде не шантажировали угрозами. Я мог свободно передвигаться, мог говорить, что хотел, и мог высказывать свое мнение — именно то, что считал нужным.

— Вам никогда не казалось, что немцы могут опасаться, как бы вы не нашли чего-нибудь, для них нежелательного?

— Нет. Напротив. У меня сложилось впечатление, что мне всячески способствовали в тех случаях, когда возникала не­обходимость сделать то или иное для прояснения этого страшного преступления.

—  Могли бы вы по состоянию тел, то есть с медицинской точки зрения, приблизительно установить время убийства?

—  Точное время установить, конечно, очень трудно, по­скольку состояние зарытого в землю трупа может меняться на протяжении или месяцев, или лет в зависимости от многих факторов. Это: влажность почвы, давление земли и способ за­хоронения тела. Однако я мог бы сказать, что эти останки пробыли в могилах долго. Я лично считаю — судя по состоя­нию тел, — что минимум два года, а возможно, и гораздо дольше.

—  То есть наверняка дольше, чем полтора года, — а это поз­воляет нам заключить, что преступление было совершено до прибытия на место немецких войск ?

—  Да, да. Вы правы.

— Вам известно про опыты на человеческом мозге, которые проводил на месте доктор Оршос. Являются ли, по вашему мне­нию, эти опыты дополнительным доказательством того, что тела находились в земле долгое время ? И с другой стороны, убе­дительно ли результаты опытов свидетельствуют о том, что в течение этого времени тела не трогали и не вынимали из могил? Я имею в виду заявление русских о том, будто немцы про­извели эту процедуру.

— Ну конечно! Мне известны эксперименты доктора Ор­шоса. Я могу рассказать о том, что мы видели: о вскрытии доктором черепа. Высохшая мозговая масса располагалась та­ким образом, что было ясно: тело не сдвигали с места и не пе­реворачивали по меньшей мере два года, а вполне вероятно, и гораздо дольше. Эти эксперименты еще сильнее убедили меня в том, что трупы были захоронены один раз и с тех пор их не трогали.

— Как вы считаете: достаточно ли тщательно немцы об­следовали трупы и возможно ли, чтобы при повторном захоро­нении при них оставались какие-то документы ? Ведь русские утверждают, что впоследствии отыскали еще ряд документов, даты на которых указывали на более поздний срок совершения убийства.

— Нет, это исключено. Должен заявить, что в период на­шего там пребывания останки обыскивались чрезвычайно тщательно. Все, что могло способствовать установлению лич­ности, немцы изъяли.

— Искали ли документы, например, в обуви ?

— Да, верно, даже и там искали.

— Вам известно соответствующее заявление советской стороны ?

— Да, я о нем слышал.

— Это заявление было подписано несколькими учеными и врачами. Знакомы ли вам хоть какие-нибудь из этих имен ? Нет ли среди них, например, какого-нибудь выдающегося специалис­та в области судебной медицины ?

— Утверждаю, что, хотя я знал многих прекрасных и ши­роко известных русских ученых и специалистов в области су­дебной медицины, я никогда не слыхал о тех, кто подписал советское заявление по поводу Катыни. Я никогда об этих людях не слышал.

— Вы можете сказать, что этот перечень фамилий в евро­пейских медицинских кругах был, неизвестен ?

— Да, я могу это сказать.

— Довольно о том, что вам довелось пережить в Катыни. Расскажите, что происходило потом, после вашего возвраще­ния в Данию? Пытались ли немцы привлечь вас к участию в ка кой-нибудь пропагандистской акции, связанной с обнаружением катынских могил ?

— Да, безусловно. Мне предлагались самые разные вари­анты, вплоть до публичных или частных заявлений; меня да­же приглашали в немецкие институты и научные общества.

— Это должно было повлечь за собой материальное вознаг­раждение ?

— Да. И материальное вознаграждение мне предлагалось, а спустя год я получил предложение снова поехать в Россию и принять участие в расследованиях, касающихся новых мас­совых захоронений, в которых были обнаружены тела людей, убитых подобным способом.

— И вы отказались ?

— Да, я отверг все эти предложения.

— Спасибо, доктор. А теперь еще один вопрос. Могли бы вы максимально точно определить свое личное отношение к немцам во время вашей поездки в Катынь, то есть весной 1943 года?

— Будучи гражданином Дании и видя, что происходит на моей оккупированной родине, я к немцам симпатии не испы­тывал. По сути, могу сказать, я их ненавидел. После того как они ночью напали на мою спокойно живущую страну и при­нялись там хозяйничать, как у себя дома, я преисполнился возмущения. И присоединился к движению Сопротивления, организованному людьми, которые хотели показать немцам, что те у нас отнюдь не желанные гости.

— Были ли вы участником Сопротивления уже тогда, когда вам предложили поехать в Катынь?

— Да, был и принимал участие в деятельности различных групп. Работал в типографиях и распространял нелегальную литературу, сотрудничал с группой саботажа. Эту деятель­ность я возобновил по возвращении из Катыни и занимался ею до той минуты, пока, по доносу предателя, не попал в ру­ки к немцам. Меня арестовали 28 июля 1944 года. До конца войны я пробыл сначала в копенгагенской тюрьме, а затем в концлагере, откуда был освобожден в начале мая 1945 года.

— Значит, в тюрьме и концлагере вы провели десять меся­цев?

— Да, это так.

— И вам посчастливилось выйти оттуда живым одновре­менно с обретением вашей страной свободы?

— Я даже могу сказать, что именно поездка в Катынь спас­ла мне жизнь. Немцам ведь не хотелось, чтобы пошли слухи, будто меня понадобилось ликвидировать после дачи ложных показаний.

— Думаю, это вполне вероятно. Итак, можно сказать, что в 1943 году вы были вынуждены поехать в Катынь. Что поеха­ли вы туда против воли, будучи чрезвычайно далеки от того, чтобы поверить в немецкие сенсационные открытия. Но, озна­комившись с доказательствами, пришли к иному мнению, и это мнение не изменилось ?

— Да, все правильно. Я действительно получил от своего правительства приказ присоединиться к комиссии. Вначале я не собирался выполнять этот приказ, но мой товарищ по Со­противлению посоветовал мне поехать в Катынь и своими глазами посмотреть, как обстоит дело. Тогда я согласился.

— А у друзей, которые уговаривали вас поехать, имелось ка­кое-то собственное мнение?

— Да, поскольку один из них — я когда-то у него учил­ся в Копенгагене — принимал участие в финской войне: он был хирургом на датской «скорой помощи» на стороне фин­нов. За это время он узнал многое о том, что там творилось в период как первой, так и второй финской войны, то есть, если не ошибаюсь, в 1917 году и в 1939-м, вплоть до апре­ля 1940 года.

Этому доктору много раз случалось видеть, как русские поступали с военнопленными. Он с самого начала сомневал­ся, что вся эта история с Катынью — исключительно плод не­мецкой пропаганды. Он действительно верил, что польские офицеры были убиты русскими. И хотел, чтобы я туда поехал и привез отчет об увиденном в оккупированную Данию, дабы в будущем все узнали правду.

— Значит, вы привезли с собой подлинную историю Катыни?

— Я лично верю, что это правдивая история. И ни малей­ших сомнений на этот счет у меня никогда уже не возникнет.

— С 1943 года прошло много лет. Изменились ли за это вре­мя ваши прежние оценки и прежние суждения, и если измени­лись, то в какой степени ?

— У меня не было возможности продолжать исследова­ния. О дальнейшем развитии событий я узнавал только из прессы. Но мое мнение, которое я составил самостоятельно после всего того, что сам увидел и услышал в Катыни, никог­да не менялось.

— Итак, в каком году, по вашему мнению, было совершено преступление? Мы можем рассматривать только две даты: весна 1940 года и осень 1941 года. Если 1940 год — значит, пре­ступление совершили русские, если 1941-й — немцы.

— Все польские офицеры были убиты выстрелом в заты­лок — это единственная причина смерти. В землю они были зарыты, когда погода в тех местах стояла холодная. Судя по состоянию тел, а также на основании всех тех документов, которые я сам видел на трупах, заключаю: убийство произо­шло ранней весной 1940 года.

— Стало быть, если говорить по совести, — это точная да­та?

— Да, это точная дата, и я говорю это в согласии со своей совестью.

— И вы лично в этом абсолютно уверены.

— Да, я лично в этом абсолютно уверен. Да!

— Пожалуй, это все, о чем я хотел вас расспросить, доктор. Простите, что беседа была для вас такой изматывающей. Спа­сибо, что вы рассказали мне эту мрачную историю.

— И вам спасибо за то, что ко мне приехали. Передайте мои искренние соболезнования всем тем семьям в Польше, которые потеряли своих отцов и братьев в Катыни.

«Ожел Бялы» № 188, Лондон, апрель 1980

_________________________________________

^{63} Post mortem examinatio — посмертное вскрытие трупа (лат.).

Админ. ermamail@mail.ru
Реклама: